— Меня из-за этих цветочков чуть не убило!
И тут же все рассказал. Зина слушала и ахала, и повариха, чистя картошку к обеду, тоже слушала и бормотала: «Стреляют, стреляют, войны на них нет», и он сказал им свое имя-отчество, и в конце концов оставил им букетик, хотя они отнекивались и говорили: «Вам самим пригодится!». Затем он подхватил чайник с кофе, который Зина собиралась нести в столовую, и так и вошел туда, следом за нею, чувствуя себя совсем своим.
Молодого, бритого еще не было, а Беляков со своей старушкой, видимо, уже откушали, так как вокруг их грязных приборов валялись кучки раскрошенного хлеба и яичная скорлупа.
Писатель сел на свое место и вдруг почувствовал, что есть ему совершенно не хочется. Для вдохновения он стал смотреть на детских писательниц, которые ели с тем же проворством, что и вчера, и с теми же жалобами на начальство, которое вводит их в соблазн чрезмерно обильной и вкусной пищей. Но вместо аппетита он почувствовал легкую тошноту и отвел глаза. Его немного знобило. Он заставил себя выпить чашку кофе и надкусил пирожок с капустой, но от сдобного теста затошнило сильнее. Нужно было пойти к себе и лечь, но писателю очень хотелось дождаться вчерашнего своего собеседника и рассказать при нем о своем утреннем приключении. Тот, действительно, скоро появился, и даже кивнул писателю, и восточный человек тоже пришел, и тоже поздоровался с писателем, и спросил, как ему спалось на новом месте. И тогда писатель сказал:
— Спалось-то ничего, а вот меня сегодня чуть не убило в лесу.
И рассказал все так, как репетировал, с легкой насмешкой над самим собой, и даже мораль подпустил насчет того, как полезна близость к земле: упал, и только тогда увидел цветы. Все слушали внимательно, но не ахали, как на кухне, а одна из женщин сказала:
— Преступление, что они не выставили предупредительного знака.
Другая заметила:
— Да и вы хороши, видели колючую проволоку, и пошли.
А третья сказала:
— Может, это вовсе и не пуля была, а птица или просто послышалось.
Бритый молодой человек на это возразил:
— Нет, это пуля. Там стреляют, это правда. Я сам туда часто хожу.
— Знаете и ходите? — удивился писатель.
— Дурость, — ухмыльнулся молодой, и вдруг стал совсем как мальчишка. — Испытать, что чувствуют люди под обстрелом. Но только нет, это не то, там не опасно. Когда-когда залетит пулька, да и то на излете. А поближе подойти кишка тонка. А там никакой опасности практически нет. Так что вы сильно не переживайте.
Последнее огорчило писателя, он ведь на самом деле не испугался. Вероятно, он напрасно рассказал, происшествие и впрямь было ерундовое. Или рассказал не так, недостаточно легко и юмористично. И, чтобы поправить дело, он со смехом сказал молодому человеку:
— А вот, когда вы в следующий раз пойдете, возьмите меня с собой, да выйдем на опушку поближе, и посмотрим, кто больше будет переживать!
— Ох, мужчины, ох, петухи, — укоризненно сказала одна из женщин.
— Мужчины… — пробормотал молодой человек с сомнением, и писателю не пришло в голову, что тот, может быть, имеет в виду самого себя. — К чему вам это? — обратился он к писателю. — Ну, у меня есть это дурное желание проверить себя, у меня на то свои причины, а вам-то к чему?
Писатель, которого и без того бил озноб, чуть не подавился кофе. Этот мальчишка, этот… нет, писатель не позволил себе даже про себя назвать его скверным словом, которое так и просилось после вчерашнего разговора у телефона. Этот мальчишка, с которым он старался подружиться, в лицо говорил ему, что такой старой развалине незачем уже испытывать свои мужские качества.
Писатель слег в постель с сильной простудой. Приходил врач и прописал пенициллин, зашел директор дома творчества и настойчиво предлагал отправить его домой на такси и вернуть деньги за путевку. Но писатель, вообще редко болевший, не верил, что это серьезно, и уезжать ни за что не хотел, хотя его уверенность, что здесь ему будет хорошо, несколько потускнела.
Температура на второй день упала и боль в суставах уменьшилась, но выздоравливал он медленно, а дни бежали быстро, хотя и не были наполнены ничем интересным. Главными событиями дня были посещения косенькой Зины, приносившей ему еду, и редкие визиты врача. Один раз его навестила детская писательница, но этот визит был ему неприятен, он мучился от того, что лежит в застиранной пижаме, и с трудом понимал, о чем она говорит. В связи с непредвиденной болезнью отсутствие халата оказалось настоящей катастрофой: идя вниз, в уборную, приходилось каждый раз одеваться с головы до ног, а затем снова раздеваться до нижнего белья.
Писатель чувствовал свое одиночество здесь сильнее, чем дома. А иногда его охватывало настоящее отчаяние: дни мелькали безо всякого толку, даже без работы, болезнь была несерьезная, но не проходила, и ясно было, что никакого «этапа» не было и не будет, что эта последняя возможность как-то приблизиться к людям безвозвратно ускользает, а может, и не было ее вовсе.
Но писатель не позволил себе поддаваться таким неприлично сильным для его возраста чувствам, и на седьмой день, хотя и не испытывая радикального улучшения, встал и провел три часа за письменным столом. Что он там написал за эти три часа, он и сам толком не знал, и перечитывать не стал. Хотя к приходу Зины он в полном изнеможении опять лежал в постели, сознание выполненного долга придало ему смелости, и он, с обычной своей присмешечкой, ставшей в последние годы второй натурой, сказал ей:
— А что, Зиночка, у вас разве не принято навещать больных?
Зина простодушно покачала головой:
— Неужто никто ни разу не навестил?
— Да зашла одна дама, а вот из молодых никто. Вы бы, Зиночка, намекнули, ну вот хоть этому, как его, поэту, бритому такому… — он вдруг сообразил, что не знает даже имени молодого человека.
Зина улыбнулась:
— Мише? я скажу.
Писатель давно простил молодому человеку его обидное замечание. Подумав о нем на досуге, он сообразил, что обиды, скорее всего, никакой и не предполагалось, что у поэта явно были свои причины испытывать свое мужество, и что ему, С., с его жизненным опытом, и впрямь глупо следовать примеру молодого, необстрелянного мальчишки. Кроме того, несмотря на грубость и очевидное безразличие молодого человека, писатель по-прежнему подозревал в нем некую уязвимость, делавшую его более доступным для общения. Но теперь, так настойчиво выразив желание повидать совершенно, в сущности, незнакомого человека, он испугался и растерялся. Зачем он это сделал? Тот, конечно, придет — нельзя отказать больному и старому. Но разве он этого хотел? Получить порцию вежливого сочувствия? Сыграть на своей старости и болезни? Продемонстрировать молодому человеку, что тот был прав, как всегда правы молодые перед стариками?
С. торопливо проглотил несколько ложек супа, кое-как разжевал половину котлеты и встал с постели. Скорее одеться, побриться, чтобы не вызвать хотя бы брезгливости. Если бы можно было позвать Зину, как-то отменить приглашение… Если бы у него был хотя бы халат…
Молодой человек, действительно, пришел, и гораздо раньше, чем С. рассчитывал. Не после чая, как надеялся С., а сразу после обеда, так что С. успел только привести в некоторый порядок свой туалет, а придумать, как держаться, не успел. А молодой человек никак ему не помог. Он стукнул в дверь, вошел не дожидаясь ответа, и сказал:
— Э, да вы на ногах. Звали?
И писатель сразу увидел, что даже того маленького преимущества, которое дает человеку болезнь и которым он именно не хотел пользоваться, у него нет. Он почувствовал чрезвычайную усталость и желание остаться одному. Зачем ему этот чужой человек, чужой вдвойне, безразличный и недобрый? Он готов был извиниться, сказать, что это недоразумение, что Зина ошиблась… Вместо этого он кивнул на стул:
— Присядьте, Миша. Я рад, что вы зашли.
Миша слегка нахмурился и продолжал стоять в дверях.
— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, — сказал С. и сам сел на кровать.
