нибудь им интересовался. И вот он ухватился за этого несчастного Мишу. Надо же было попасть именно на такого человека, которому ни до кого и ни до чего. И то сказать, чем он мог заинтересовать этого Мишу? Чем он вообще мог кого-нибудь заинтересовать?
Ну, ничего, ничего. Впереди вкусный ужин, а потом часок-другой за работой, а там от двухнедельной путевки останется совсем немного, и он вернется домой, и все будет по-прежнему, ничего страшного не случилось.
— А вы, Миша, кто? — спросил писатель, чтобы прервать невежливое, как ему казалось, молчание. — То есть, что вы делаете?
Занятый своими мыслями, Миша только дернул плечом. Но писатель, желая скрыть свое новообретенное безразличие к молодому человеку, повторил вопрос:
— Кто вы, Миша, по профессии?
— А вы еще не угадали? Я критик. Критикую других, которые плохо делают нечто, что я делать хотел бы, да не могу, ни хорошо, ни плохо. Идеальное занятие для нашего брата, верно?
— О, критика, это тоже очень важно. Критика необходима для творческого процесса.
— Ах! Признание из уст творческого работника. Лестно, лестно.
Писатель просто не знал, что и сказать. А до дома творчества было еще далеко, и нужно было продолжать разговор. А поскольку Миша, казалось, способен был делать только одно из двух — или нападать на себя, или так же безжалостно язвить собеседника, следовало ждать нового пинка.
— Впрочем, — продолжал Миша, немедленно подтверждая опасения С., — я с вашим творчеством совершенно не знаком. Что же вы такое пишете?
Казалось бы, писатель должен был быть готов к этому вопросу. И не нужно было стесняться перед молодым человеком: тот ведь сам с горечью признал отсутствие у себя творческого таланта, и тем, не считая даже прочих обстоятельств, как бы поставил себя на низшую ступень. Да и на самом деле, чего же стесняться — ведь С. действительно всю жизнь писал, стараясь, чтобы вышло как можно лучше, и хоть не очень много, а было и у него что показать: несколько книжек, журнальные и газетные статьи и очерки, дюжина рассказов в различных сборниках. Но вновь усвоенная, болезненно-открытая манера разговора, которую навязал писателю молодой человек, заставила его дать ответ, прозвучавший неожиданно для него самого:
— Я, в сущности, написал одну-единственную стоящую книжку.
— Хм?
— Давно, очень давно, когда вас и на свете не было. Когда и я был молод, и страна была молода, и все было полно надежд и ожиданий.
— Ну, ну, растелитесь уже! Назовите мне свой шедевр. Знаем мы эту вашу эпоху великих ожиданий. Впрочем, и наш брат встрепенулся об ту пору, полез как клоп изо всех щелей. Вот, а вы говорите, вас наш еврейский вопрос не трогает. Да вы за одну эту эпоху надежд и ожиданий в ножки нам поклониться должны… Ну, не буду, не буду. Занятные были времена, ничего не скажешь. Так что с вашим шедевром? Видно, шумок был вокруг вашей книжечки? То-то Беляков заколыхался, как вас увидел.
— Нет, нет, это он меня с кем-то спутал…
— Ха! Беляков никогда ничего не путает. Что-то он про вас сразу вспомнил. Наверняка скверность какую-нибудь. Теперь будет кругами ходить, пока не выходит.
— Да что же ему от меня… Ох! Он ведь меня к шести в гости звал!
— Видите? — с торжеством воскликнул Миша. — А теперь уже восьмой час, скоро ужинать. Ну, С., теперь держитесь!
Миша развеселился, начал рассказывать злые анекдоты про Белякова, и к тому времени, как они вернулись в дом творчества, писатель так и не успел назвать ему свою первую, и, как он теперь ясно видел, единственно настоящую книжку.
К ужину все обитатели дома собрались почти в одно время. Детские писательницы, лысый восточный человек и супруги Беляковы сидели уже за столом, когда С. вошел в столовую. Только Миши еще не было. Писатель пробрался на свое место, положил на колени салфетку и немедленно обратился к Белякову:
— Вы меня простите, так и не собрался заглянуть к вам. Вышел, вот, пройтись с Мишей, впервые после болезни, и…
В этот момент появился Миша и направился к своему месту, включив на ходу телевизор. Беляков похлопал по незанятому стулу справа от себя и пророкотал благодушно:
— Полно вам, Миша, вбок-то на телевизор смотреть, глаза портить! Садитесь-ка вот одесную, побалуйте старика.
Миша, незаметно для Белякова, сделал легкую гримасу, но тут же встал и пересел на указанное место.
Извиняющиеся слова С. остались неуслышанными.
— Вот, загулялись мы с Мишей, — снова обратился он к Белякову, — и так я до вас, увы, и не дошел…
И в ту же самую минуту Беляков заговорил с Мишей:
— Ну-с, что поделывали нынче, молодой человек? Как времячко золотое убивали?
— Да вот, — Миша кивнул в сторону С., — мы с ним…
Беляков на секунду перестал жевать и, не глядя, обратил к С. свое большое лицо:
— Что?
— Мы с ним гулять ходили, — сказал Миша.
— И стало поздно к вам зайти, вы уж простите, — закончил писатель, напрягая легкие.
— Что он говорит? — потребовал Беляков.
— Прощения просит! — гаркнул Миша.
— А за что?
— Что к вам не успел зайти!
— Зайти? Он ко мне зайти хочет? — Беляков пристально глянул к себе в тарелку, потом в тарелку жены, потом в Мишину, но, видимо, не нашел, чего искал. — А кто таков?
Писатель с ужасом ожидал, что вся сцена первого знакомства повторится заново, но Миша промолчал, а старушка Белякова положила мужу на тарелку облупленное крутое яйцо, и Беляков сосредоточил на нем свое внимание. Лысый восточный человек сказал:
— Николай Николаевич, а я вас в литературной энциклопедии посмотрел. Мы ведь, оказывается, вас даже по истории литературы проходили, вашу повесть «Маевка в октябре». Почитать, правда, не пришлось, только упоминали, вместе с «Неделей» Либединского…
Беляков, безуспешно гонявший скользкое яйцо по тарелке, сильно надавил ножом, яйцо стрельнуло через весь стол и шлепнулось на пол.
Миша с легкой улыбкой положил нож и вилку, встал с места и быстро вышел в проходную гостиную.
— А вы где, с позволения сказать, проходили эту историю литературы? — спросил Беляков.
— В литинституте, — ответил восточный человек.
— Где, я спрашиваю? В Усть-Курдюке? В Казы-Балдуе? В Тьмутаракани?
— Нет, — спокойно ответил восточный человек. — Я в Москве учился.
— Э? Не слышу, — сказал Беляков, принимаясь за второе яйцо, предусмотрительно разрезанное старушкой на половинки.
— В Москве, — повторил восточный человек, не повышая голоса.
— Да-с, она, матушка, все стерпит, — заключил Беляков.
Миша вошел в столовую, держа перед собой небольшую книжку в рыхлом картонном переплете, посеревшем от времени.
— Вот она, «Маевка»! — торжествующе воскликнул он, садясь на место рядом с Беляковым. — Я ее давно там в шкафу приметил, да руки не доходили вынуть, поглядеть. Двадцать четвертый год, букинистическая редкость!
У С. даже дома не было первого издания этой книжки.
— Господи, неужели! — сдавленно прошептал он. — Миша, дайте мне!
