Я глаз прямоугольного маленького божка.
Почти всё время
противоположная стена в меня глядится.
Она в розовых пятнах.
Я долго смотрю на неё, пока
стена не покажется мне
собственной моей души частицей.
Но порой отделяют её от меня то темнота, то лица.
И вот я - озеро. Наклоняется женщина надо мной.
Она ищет свою сущность в моей глубине,
А потом отворачивается к этим лгунам,
к свечкам или к луне.
Но и тут я честно отражаю её,
повёрнутую ко мне спиной.
Нервными жестами и слезами она награждает меня.
Для неё так много я значу -
то приходит она, то уходит.
Её лицо сменяет темноту в самом начале дня.
Она во мне утопила девушку, и старуха,
с каждым днём все ясней,
выплывает теперь из меня,
как жуткая рыбина - прямо к ней.
23 октября 1961
НЯНЬКИ
Десять лет минуло с тех пор, как к Детскому Острову, помню,
Мы приплыли. Солнце горело на волнах у Марблхеда.
Чтобы скрыть заплаканные глаза, мы ходили в тёмных очках всё лето,
Две названых сестрёнки. Постоянно мы плакали в своих комнатках,
Там, в Свипскотте, в двух виллах белых, огромных.
А когда прибыла из Англии эта милашка с её дорогой косметикой,
Мне пришлось спать в одной спальне с ребёнком, на короткой кушетке.
Помнишь, ей даже на улицу выйти не хотелось, балованной семилетке,
Если полоски на её носках были не того цвета, что на жакетике.
Вот это богатство! Одиннадцать комнат! И яхта белая,
Полированная лесенка красного дерева с кормы в море,
И стюард, который умел украшать торт кремом шести цветов!
А меня дети вгоняли в тоску, да и готовить совсем не умела я,
А ночами в дневник записывала всю злость и горе
Пальцами красными, с треугольными ожогами от утюгов:
Приходилось разглаживать мелкие рюшки, рукава-фонарики, а пока
Пижонка-хозяйка с мужем-доктором на яхте плавали,
Они 'для защиты' мне горничную, у кого-то одолженную, оставили,
Которую звали Элла, и ещё далматинца-щенка.
Тебе было лучше: не на вилле, а в постоянном
Доме с розарием, с аптекой внизу и коттеджем для гостей.
В доме жили горничная и кухарка. Ты бренчала на фортепьяно
'Истамбул'* (когда 'больших' дома не было), и от бара ключей
Никто не прятал.
Горничная, куря, раскладывала пасьянс под зелёной лампой,
А у кухарки косил один глаз. Она не спала ночами,
Потому что взяли её с испытательным сроком, неуклюжую ирландку,
И у неё, что ни день, горело в духовке печенье.
Её потом уволили.
Что же с нами произошло, сестрёнка?
В тот выходной, о котором мы так долго просили,
Взяли мы напрокат старую зелёную лодчонку,
Кучу ветчины и ананас из хозяйского холодильника стащили.
Я гребла. Ты читала мне вслух 'Ярмарку тщеславия',*
Ноги скрестив на корме. На острове не было никого.
Сколько скрипучих веранд и заброшенных комнат мы там облазили!
Они выглядели замершими и жуткими, как фотография,
На которой кто-то ещё смеётся,
хотя, наверно, и на свете давно уже нет его.
Над крылечками наглые чайки курлыкали как хозяйки,
Мы отгоняли их палками, подобранными под рыжей
Сосной. А потом спустились к воде. Густая
Солёная вода держала. Как сегодня вижу -
Мы, словно две неразлучные пробковые куклы, качаемся.
Сквозь какие же замочные скважины мы проскочили, подруга?
Какие двери за нами захлопнулись, и пропали ключи?
Тени трав, как стрелки, бегут и бегут по кругу,
С противоположных континентов машем мы и кричим.
Целая жизнь миновала...
29 октября 1961
ЧЕРЕЗ ОЗЕРО
Чёрное озеро. Чёрная лодка.
Наши два силуэта
Вырезаны из чёрной бумаги.
