— Вот тут. От самолета метров пятьсот в лес. Место приметное, он под дубом окопался.
— Под каким еще дубом? — с деланным безразличием спросил Сосновский.
— Приметный дуб, в сто лет. С двумя верхушками. Может, взобраться на него хотел, осмотреться. Да куда — с больной-то ногой. Но бабка Лида ногу ему за раз починила, вправила. Ну он и подался в город. Я ему говорю: «Нельзя, сынок, ты молодой, тебя немец сразу сцапает». «А я хромать буду, — говорит. — Будто у меня туберкулез или ревматизм. Немцы болезней боятся». Переоделся в ватник и пошел. Колька его провожал.
Сосновский написал записку Симе и прилег отдохнуть.
В записке он поручал одному из своих оперов побывать на месте падения «По-2» и произвести там розыск. А группе, проверив машину, перемещаться в лагерь.
Перед выходом Сосновский проинструктировал Кочетова, посмотрел вслед, как он шел рядом с Катей, положив руку ей на плечо, и как она эту руку старательно сбрасывала, и направился в сторону Михалево. В овражке, что подсказала ему Катя, залег и долго, до темноты, наблюдал за поселком.
Вернувшись в лагерь, уточнил с командиром отряда план операции.
— Значит, Петр Петрович, наступаешь на Михалево с севера. По моей белой ракете обрубаете связь и — в атаку. Автоматчиков в цепи вразбежку поставь. Пулеметы — на флангах. И — напористо, азартно.
— Отвлекать на себя будем, так? — вздохнул Морозов.
— Одно дело делаем, Петр Петрович.
— Оно так.
— По красной ракете — уводи бойцов в лес. Все ясно?
— Ясненько. Отдыхай, командир.
МИХАЛЕВО
Группа Сосновского сосредоточилась в лесочке южнее поселка. Здесь, на вырубке, мирно пофыркивали две лошадки, запряженные в сани.
Дед Петро посматривал на бойцов, покуривал махорку. Бойцы напиливали и рубили дрова.
— Много-то не ложьте, — посоветовал дед. — А то лошадки не свезут.
— Мы поможем, — пообещал Дубиняк, неохотно отрываясь от приятной работы.
Вскоре на дорогу выбрались из леса двое саней. Рядом с передними шел старик в драной шубейке, дымил самокруткой, подергивал вожжи, покрикивал на лошадь. Вторая лошадь, покачивая головой в такт шагам, послушно топала сзади.
За санями шагали бойцы в маскхалатах. Сбоку выбрасывал журавлиные ноги немецкий офицер в шинели с жалким меховым воротничком и с березовой веточкой, которой он похлопывал себя по сапогу.
— Однако пост сейчас завиднеется, — предупредил старик.
Бойцы улеглись в сани, прикрыли оружие. Со стороны посмотреть — на возах то ли дрова березовые, то ли сосновые полешки, снежком припорошенные.
Немецкий офицер, словно его все это не касалось, все так же невозмутимо вышагивал длинными ногами и помахивал веточкой.
Приблизились к посту: караульная будочка, над ней вьется дымок; полосатая жердина — шлагбаум. Мотоцикл с пулеметом.
Сосновский лежал в первых санях. Дубиняк — рядом, дышал ему в ухо.
— Без шума снимаем, командир?
— Пока да.
— Как ты говоришь, фамилия этого… которого выручаем?
— Тишкин. Запомни.
— Очень просто. Вроде как Тришкин кафтан. И до места не долетел, и сам попался.
— Помолчи. Сейчас Сима говорить будет.
И Сима заговорил. Сначала хлестнул своей тросточкой деда по спине, приказывая остановиться, потом начал что-то резко выговаривать подскочившему солдату.
Тот, ошарашенный странным появлением злого офицера, виновато слушал, выпучив глаза, вытянув руки по швам, будто ожидая удара по лицу. Обернулся, что-то крикнул. Из будки, дожевывая на ходу, выбежал второй солдат. Стал рядом. Жевать перестал, но и проглотить нажеванное не решался. Да и не успел. Сима негромко выстрелил в него из пистолета в упор; второго солдата Дубиняк свалил по-простому — увесистым поленом по башке.
Вылетев из саней, Кочетов перебил тесаком тянувшийся из-под крыши телефонный провод и дал в синее небо белую ракету. Тут же на северной окраине Михалева ударили пулеметные очереди.
Сосновский сел за руль мотоцикла, Сима — в коляску, проверил пулемет.
— Немного выжидаем, да? — спросил он. Хотя мог бы и не спрашивать.
— Да, пусть весь гарнизон туда оттянется.
— Точно, — сказал Кочетов, закуривая. — Чтоб они нам не мешали — мы этого не любим.
Ребята тем временем скинули дрова с саней, уселись повольготнее.
— Ты, командир, сильно не гони, а то мы на этих клячах за тобой не поспеем.
— Сам ты кляча, — возмутился дед. — Обзываешься заместо спасиба. Дай лучше закурить. — И без всякой логики добавил, будто жалея: — Кто ж таперя им, сволочам, дрова возить будет?
— Им скоро не дров, а сала надо поболе, — усмехнулся Кочетов. — Пятки смазывать. Чтоб до Берлина хватило.
— Все! — приказал Сосновский и завел мотоцикл. — Штурмуем, опера!
Улица была пуста. Некоторые дома даже укрылись за ставнями. До центра поселка доехали без осложнений. На площади тоже было безлюдно, лишь у здания бывшей милиции и возле школы маячили встревоженные часовые. Но маячили недолго.
Мотоцикл развернулся, Сима одной пулеметной очередью сбил охрану у школы; с саней ударили автоматы по охране у милиции. Бойцы сыпанули с саней, рассредоточились, перекрыли подходы с обеих сторон улицы.
Сосновский и Дубиняк ворвались в опустевшее здание. Навстречу им, со второго этажа, выскочили двое солдат, они даже не успели вскинуть автоматы. Дубиняк, не жалея патронов, ударил им навстречу. Один покатился вниз, другой осел на ступенях.
Подбежали к подвальной двери. Дубиняк ударом приклада сбил замок, распахнул дверь. Гаркнул в темноту:
— Выходи, товарищи! Разбегайся во все стороны! Кто тут Тришкин?
— Тишкин! — поправил его Сосновский. — Тишкин, ко мне!
Подвал ответил тишиной. Люди не верили, не решались выйти — слишком неожиданно и невероятно нагрянуло освобождение. Они уже привыкли бояться.
— Быстро! Быстро! — Дубиняк спустился на несколько ступеней. — Тришкин, мать твою за ногу!
— Наши! — вдруг пронзительным криком взорвалось в подвале. — Наши пришли!
Дубиняка обступили люди, трогали его, обнимали.
— Быстрее, быстрее, — командовал он. — На выход! И во все стороны! Тараканами.
Торопливо, плача и спотыкаясь, люди стали подниматься по лестнице. В основном это были женщины, а еще два старика и подростки.
Последним, прихрамывая, поднялся молодой парень в драном ватнике с сильно побитым лицом.
— Здоров, Тришкин! — ухватил его за рукав Дубиняк. — Шагай на выход — там тебя карета ждет. Во дворец поедешь.
Тишкин — а это был безусловно он — глянул на Дубиняка безразлично, никак не выразил своих чувств и пошел на выход.
