Рязанской губернии осенью 1897 года, дюны «Могилки», В.А. Городцов обнаружил керамический сосуд со знаками, опоясывающими его по окружности, рис. 5 а [24, с. 385], а через год нашел еще два черепка со знаками, рис 5 б [25, с. 371]. В.А. Городцов датировал находку Х-ХI веком и обратил внимание на надписи, насчитав 14 знаков. «Судя по размещению этих точек между другими знаками, — полагал археолог, — их легко принять за знаки препинания и сблизить с двоеточиями скандинавских рун, имеющими назначение отделять одно слово от другого. Вполне похожими по начертанию с рунами оказались и еще 2 знака (1 и 12), равные «а» и «ч». Но на этом сходство прекращалось; остальные 9 знаков не имели ничего общего со скандинавскими рунами, а 2 из них (1 и 7) своей формою походили скорее на идеограммы или особые знаки, родственные клеймам, какие можно видеть на актах ХVIII столетия, подписанных самоедами, а также в древних родовых клеймах скандинавов, изображенных в одном из сочинений Гильдебранда. С последними наши знаки имели больше сходства, так как одинаково с ними состояли из крестов со многими перекрестиями. Более отдаленную аналогию им можно указать в знаках, помещенных на монетах первых русских князей: Владимира, Святослава и Ярослава, в особенности в знаках Святополка. В этих знаках мы также находим разветвления и крестообразные пересечения одной из ветвей.
Таким образом, выходило, что знаки алекановского сосуда отчасти походили на руны и отчасти на родовые клейма. Не имея ни достаточной подготовки, ни необходимых научных пособий, мне поневоле пришлось прекратить дальнейшее исследование знаков и обратиться за помощью к нескольким русским археологам. В настоящее время мною получен ответ от В.И. Сизова, по мнению которого знаки на исследуемом сосуде принадлежат к родовым клеймам, употреблявшимся у разных народов как знаки собственности. Уважаемому археологу самому удалось встретить подобные знаки на изгороди старинного латышского кладбища, но в заключение он прибавляет, что разбор этих знаков требует времени» [24, с. 389–390]. Как видим, Городцов пытался прочитать эти знаки сам, но колебался между пониманием их как рун, как самоедских клейм, как русских княжеских знаков и как знаков собственности.
Однако во второй публикации через год он уже не сомневается. «Смысл знаков остается по- прежнему загадочным, но уже является более вероятности иметь в них памятники доисторической письменности, чем клейма или родовые знаки, как можно было предполагать при первом знакомстве с ними на погребальном сосуде, где казалось очень естественным явление на одном сосуде многих клейм или родовых знаков, так как акт погребения мог служить причиной съезда нескольких семей или родов, которые и понаехали увековечить свое присутствие на похоронах начертанием своих клейм на глине погребального сосуда. Совсем другое дело — нахождение знаков в более или менее значительном количестве и в строковой планировке на бытовых сосудах. Объяснить их как клейма мастера — невозможно, потому что знаков много; объяснить, что это знаки или клейма отдельных лиц также нет возможности. Остается одно более вероятное предположение, — что знаки представляют из себя литеры неизвестного письма, а комбинация их выражает какие-либо мысли мастера или заказчика. Если же это верно, то мы имеем в своем распоряжении до 14 букв неизвестного письма» [25, с. 371].
Лецеевский как специалист по славянским рунам. Позже нужный особый взгляд на докирилловскую письменность славян развил профессор Краковского университета доктор Ян Лецеевский. Судя по его монографии, вышедшей в 1906 году в Варшаве и Львове он, горячий поборник докирилловской славянской письменности, считал, что славяне раньше использовали германские руны, преобразовав их, однако, несколько по-своему, следовательно, “русское письмо” — это видоизмененная скандинавская письменность. О надписи Эль Недима ему, скорее всего, ничего известно не было, поскольку с тех пор прошло уже 70 лет. К моменту опубликования надписи из рязанского села Алеканова в 1897 году и на черепках годом позже он уже весьма виртуозно владел техникой чтения такого типа славянских рун. Он сразу же приступил к чтению алекановской надписи на основе своих прежних дешифровок. На доказательстве своего предположения он даже не считал нужным останавливаться, настолько он был уверен в своей правоте.
Конечно, ряд знаков пришлось определить из контекста и прочитать по-новому, однако как раз это и приводило, как ему казалось, к расширению репертуара «славянских» рун и к увеличению их отличия от рун германских. Вот как он прочитал знаки на «погребальной урне из Алеканова», рис. 6–1. Перенумеровав все знаки, справа налево что, вообще говоря, весьма странно, ибо все остальные надписи этот исследователь читал обычным образом, слева направо.
Сам, не желая того, краковский профессор сделал важный шаг в области дешифровки русской письменности: он продемонстрировал несовпадение направления знаков и, следовательно, всего чтения между русской и рунической письменностью! Практика обратного чтения славянского слогового письма исходя из рунической гипотезы наталкивает на мысль о том, что это несовпадение направлений носит системный характер, ибо оно касается не отдельных знаков, а общего строя письма. Из этого следует, что русское письмо в принципе не может быть одним из членов весьма разветвленной семьи рунических германских алфавитов. Это системное несоответствие весьма важно ввиду того, что отдельные графемы рун и славянского силлабария, как было показано выше, совпадают. Поэтому мы должны быть весьма признательны профессору Лецеевскому за это открытие, несмотря на то, что он сам из своего наблюдения не сделал никаких выводов. “Итак, я начинаю читать с правой стороны к левой,пишет польский ученый. Знаки 1, 4 и 7 не суть руны; это знаки, служащие для разделения слов” [26, с. 43]. — К сожалению, не только направление чтения, но и предположение о словоразделительном характере знаков позже не подтвердилось. Казалось бы, новые знаки должны были заставить исследователя насторожиться и по меньшей мере проверить гипотезу о словоразделении, поскольку при таком предположении получаются очень короткие слова — вместо этого он данные знаки отбрасывает и забывает об их существовании, ибо если бы он о них вспомнил, получилось бы, что “словоразделитель” перерезал слово МАЛУ как раз по середине, сделав из него два слова: “МА” и “ЛУ”, не имеющих смысла. Результатом чтения надписи Лецеевским стала фраза: УМ МАЛУ СТАВИХ НУЖАЯ. Даже не обращая внимания на разделение слова “ МАЛУ” и склейку оставшихся частей предложения, получив “ УМ МА ЛУСТАВИХНУЖАЯ” (нечто, вообще не имеющее смысла по-русски), рассмотрим чисто графическую сторону проблемы. Так, первый знак текста состоит из двух вертикальных палочек; Лецеевский полагает, что это рунический знак “У”.
Однако «У» обязательно включает помимо двух вертикальных мачт еще и островерхую крышу, которой у знаков славянского слогового письма нет. Имеются также отличия в один штрих между третьим и пятым знаками текста, которые Я.Лецеевский одинаково передает как “ М”, а практически такой же двенадцатый знак он трактует как лигатуру “ НУ”. Можно было бы привести и еще ряд несоответствий, но и сказанного достаточно, чтобы понять, что речь идет не о рунической транскрипции, а о подгонке под нее. Совершенно не похожими на руны выглядят гигантские знаки № 8 и № 13 — казалось бы, они должны были заставить исследователя удивиться и усомниться в рунической интерпретации текста. Но профессор Лецеевский, однако, поступает весьма остроумно: он полагает, что эти знаки отсутствуют в руническом алфавите (или, точнее, “футарке”) потому, что обозначают специфические славянские звуки, отсутствующие в германских языках, и потому приписывает знаку 8 значение “СТ”, а знаку 13 — “Ж” или “ЖД”. Тем самым Лецеевский “ославянивает” текст, который в случае рунического чтения крестов как “ А” имел бы явно угро-финское звучание с зияющим стечением гласных: “УМ МА ЛУААВИХНУААЯ”. Тем не менее, совершив все мыслимые подгонки, Лецеевский полагает, что получил приемлемый результат, и толкует УМ МАЛУ СТАВИХ НУЖАЯ как “УМершему МАЛьчикУ СТАВИл я несчастный”, что можно понять как надпись отца, поместившего прах умершего сына в горшке, понимаемом как погребальная урна.
Можно ли согласиться с самим результатом, если закрыть глаза на натяжки в графике и словоразделении? Даже если не обращать внимание на транскрипцию Лецеевского (рис. 6 внизу), мы вправе усомниться в причастиях: слово “умерший” никогда не сокращалось до “УМ”, а “несчастный” в древности не звучало как “НУЖАЯ”. Тем самым видны натяжки чисто лингвистического плана. Нелепо и содержание надписи, ее семантика: неужели наши предки писали на надгробье или погребальном сосуде не имя умершего, а факт установления погребальной урны, да еще в такой странной форме, как “ПОСТАВЛЕНО ПОГИБ., ПОСКОЛЬКУ НУЖНО”? Или: “ВОЗДВИГНУТО УСОП., ИБО МЫ НЕСЧАСТНЫ”? Короче говоря, Ян Лецеевский читал не в том направлении, не те знаки, не учитывал им самим же введенных словоразделителей, не считался с принятыми сокращениями и с получившимся смыслом — иными словами, шел на всевозможные ухищрения, чтобы только получить приемлемую надпись — и тем не менее, такой надписи получить не смог. Следовательно, интерпретируя этот результат с интересующей нас точки зрения, можно придти к некоторому позитивному выводу: отсутствие успеха у такого выдающегося мастера
