(XI — 2710)
Ночью от мороза Всюду выпал иней. Выходя из дома поутру, Ты ногами сильно по земле не топай, И не выдай людям, что тебя люблю. (XI — 2692)
Хоть и будешь в голос плакать ты, Вспоминая с грустью обо мне, Но, прошу, открыто не горюй. Чтобы было незаметно для других, Чтобы люди не могли узнать… (XI — 2604)
О цветок прекрасный каогахана, Что поднялся на холме В Миядзиро, Не цвети и лепестков не раскрывай, Будем мы скрывать свою любовь! (XIV — 3575)
В более поздней литературной поэзии раннего средневековья эта тема чаще звучит скрытым или явным вызовом, протестом, презрением к жестокому людскому мнению, осуждающему свободный выбор в любви:
Как на полях осенних колос риса Склоняется всегда К одной лишь стороне, Так я хочу к тебе, мой друг, склониться, Пусть даже не дает молва покоя мне. (II — 114)
О, если сердце чистое такое, Как в алтарях святые зеркала, Ты милому однажды отдала, Пусть люди после осуждают это, Что будет значить для тебя молва? (IV — 673)
Ах, для меня людские толки не кручина, Об имени своем не сожалею я, Теперь я не такой, И если ты — причина, Пусть сотни раз шумит о нас молва! (IV — 732)
Характерно, что относящиеся к сравнительно позднему периоду трудовые, обрядовые песни 'Манъёсю', особенно календарная поэзия, отличаются определенной лирической направленностью.
Описание трудовых действий и т. п. служит часто лишь поводом для обращения к любимому человеку, для выражения любовных чувств:
Целый день толку я белый рис, Грубы стали руки у меня, Хорошо бы, если б в эту ночь Молодой хозяин мой пришел, Тронул их и пожалел меня. (XIV — 3459)
У Аками, у горы, Рвали с корнем травы на полях, И с тобой встречались мы вдвоем. О, как дорога мне милая моя, Что вступает нынче в спор со мной.
