менеджеров. Малкин дернулся, широко улыбнулся, и глубоко упрятав раздражение, уткнулся взглядом в вошедшего. Тот ускоренной рысью пересек зал и склонился над ухом шефа. Малкин выслушал парня, и его брови на какую-то секунду изогнулись возмущенно и негодующе. Потом брови распрямились, Малкин надел дежурную улыбку и коротко кивнув, что-то быстро ответил. Мне разрешили выйти.
Минутой позже я говорил по телефону с Курочкиным, а еще через четверть часа поворачивал с Трехсвятительской улицы на Костельную, где он жил. Начинался час пик, центр был забит машинами, но я успел проскочить тихими переулками. Выбери я Владимирскую или Крещатик — добрался бы только к вечеру.
— Компрадор, ты до чего страну довел? — потребовал я ответа у Курочкина, встав на пороге его гостиной. — В городе машин — не протолкнуться. Если народ и дальше будет нищать с такой же скоростью, нам понадобятся двухъярусные дороги…
— А вместо лаврских пещер — паркинги.
— Там же тесно.
— Расширим, углубим, проведем вентиляцию, канализацию и электричество.
— Нет у тебя ничего святого, Курочкин, — огорченно вздохнул я.
— Нет, — согласился Курочкин. — И вообще, я по утрам, вместо сока, пью кровь христианских младенцев, а закусываю мощами лаврских угодников.
Я живо представил Курочкина на кухне со стаканом крови и коричневой ногой Нестора Летописца на блюде. Желудок тут же возмутился и забился где-то на подходе к гортани.
— Ага, — заметил Курочкин, — противно тебе стало. А мне вот, не шутя, один тип предлагает проект модернизации пещер. Я проект завтра заверну, а еще через день все газетки, сколько их у него есть, начнут аккуратно мазать меня жидким навозом. Увидишь.
— Ну, ладно, — неопределенно согласился я. — Зато сейчас ты затравленным не выглядишь. Я тут на днях прочитал, что тебя объявили секс-символом украинской власти.
— Ага. А вы не читайте, доктор, перед обедом желтую прессу.
Можно, конечно, и не читать, Курочкин от этого хуже выглядеть не станет. Лет двадцать назад кто-то, скорее всего это был Канюка, назвал Курочкина человеком-единицей. Худой и длинный Курочкин с выдвинутыми вперед носом, подбородком и кадыком, с животом, через который при желании несложно было прощупать позвоночник, вызывал жалость и сочувствие у всех дам постбальзаковских лет. Его прикармливали буфетчицы и вахтерши, мамы и бабушки его друзей и знакомых, и отдельно — моя мама. Сколько я его помнил, Курочкин отличался всеядностью. С годами он отяжелел. Сквозь чуть подрумяненную искусственным солнцем кожу просвечивает нежный жирок. Прежней единицы в нем уже не разглядеть, Курочкин гладок, зализан, и если бы не регулярная возня с железом, был бы похож на ноль. Такой поджарый, подтянутый ноль.
— Не получал сегодня по почте ничего? — спросил он меня.
— С утра — нет. То есть, ничего серьезного.
— Хорошо. Ну, это ты, конечно, помнишь…
Он положил передо мной распечатку ультиматума. «История последних лет доказала существование в Словеноруссии…»
— Помню.
— Так вот, он, как и обещал, начал войну.
— Кто, он?
— Кто, кто? Сашка Коростышевский. Римский Император.
Этого не могло быть. Курочкин не хуже меня знал, что Коростышевский никакой войны начать не мог. В первых числах октября 86-го, когда все солдаты срочной службы нашего призыва, переведенные приказом министра обороны СССР из дедушек в дембеля, срочно доклеивали последние фотографии в дембельские альбомы, Сашкин БТР попал в засаду в пригороде Герата, был подбит и сгорел. Тогда сгорел и Сашка, и весь его экипаж. И это точно, абсолютно точно. Никто из них не спасся.
— Бой с тенью, понимаю.
— Давыдов! Его тень вчера раздела меня на девяносто миллионов. И это только начало.
— Внушительное начало, — согласился я. — Вот меня, как ни старайся, на девяносто миллионов не раздеть. Давай, может, подробнее и по порядку.
— Хорошо, — кивнул Курочкин. — Только позже. Я тебе сюрприз приготовил. Поехали.
— Представляю. Своим детям, если они у меня есть, я завещаю не пить мою колу и избегать твоих сюрпризов.
Мы вышли во двор. С мокрого фанерного щита у входа в костел, раскрывал нам сырые объятья папа римский.
— На твоей поедем, — Курочкин поежился и поднял воротник пальто. — Мою слушают в десять ушей. Что за погода? Третья неделя весны заканчивается, а холодина, как на Новый год. Что за страна?! Ну, едем, что ли?
— Куда едем-то?
— Обедать. Я в это время обычно обедаю. Тут недалеко.
Обедал Курочкин, как оказалось, возле Золотых ворот. Пешком мы бы туда дошли минут за пятнадцать. На машине едва за час добрались: весь центр города уже был наглухо закупорен.
— Взял бы ты, что ли, свою мигалку. Есть у тебя мигалка? — спросил я Курочкина, когда понял, что стоим мы основательно и простоим еще долго.
— А зачем нам маячок? — буркнул он и протянул мне письмо. — Только людей даром злить. Сам, небось, звереешь, когда пижоны с маячками жить мешают, а туда же. Посмотри, пока стоим. Он протянул мне письмо.
Вежливый господин, называя Курочкина «дорогим другом Юрием» писал, что непредвиденные сложности на международных рынках помешают ему в этом году выполнить в полном объеме договоренности, к которым три года назад они пришли на его ранчо. Господин надеялся, что Юрий проявит свойственные ему понимание и государственную мудрость, и заверял в неизменности его дружеских чувств. Автора письма звали Майкл. Ни тебе фамилии, ни тебе должности. Просто Майкл.
— Это что, и есть твои девяносто миллионов? — спросил я Курочкина, прочитав письмо дважды.
Он молча наклонил голову.
— При чем же тут Сашка Коростышевский?
— Не понимаешь?
— Нет, — честно признался я.
— Значит, читал невнимательно. Вот это, что? — и он подчеркнул ногтем буквы «вх» внизу страницы.
— Би-икс, — пожал я плечами. — Мало ли, что у них может значить би-икс. Может вообще ничего не значить, просто сбой принтера.
— Сбой принтера?! — неожиданно взвился Курочкин. — Сбой принтера?! Ценой в девяносто миллионов, да? Это не «би-икс», Давыдов! Это никакой не «би-икс»! Ну, вспомнил?!..
И я вспомнил. Передвинув войска, атаковав или отступив, в подтверждение того, что решение принято окончательное и меняться не будет, мы писали «ваш ход», а чаще сокращали: «вх». Как странно выглядели эти буквы рядом с письмом незнакомого мне, но, видимо, хорошо знакомого Курочкину Майкла. Я смотрел на них, и мне казалось, что в мире в это мгновение что-то непоправимо изменилось, сместилась какая-то ось, сдвинулись пласты времени, и даже небо вдруг изменило цвет. Где-то совсем рядом затрубили нетерпеливые трубы…
— Ну, ты смотри за дорогой-то, — вернул меня на землю Курочкин. — Пятница, вечер скоро, люди нервные. Поехали, давай.
Под гудки и чертыхания соседей по пробке, мы медленно тронулись.
— Да, Курочкин, — согласился я, — пожалуй, ты прав.
— Лучше бы я, Сашка, ошибался, — вздохнул Курочкин. — Деньги эти, как ты понимаешь, не мои. То есть, не мои лично. Эти девяносто лимонов уже пропали, ладно, но следующие пропасть не должны. Детали тебе знать ни к чему, но можешь не сомневаться, за этим проследят. Кстати, о том, что ты видел письмо, будь добр, не распространяйся. Страшного в том, что ты его читал нет, но и болтать даром тоже не стоит. С
