стране… Я три раза разорялся. Все терял, кроме долгов. Долги выносил, как ребенка из горящего дома. Последний раз из-за этого пинчера, Куркина. Но ничего, живу, как в армии научили: упал — отжался… Дама чем занимается?
— Физикой, — ответил я и поднял стакан с томатным соком. — Вадик, ты тост говорил.
— Ну, так за нас, что ж тут неясного? За крутых деловых людей с прошлым физиков и физиков с будущим… Одним словом, с крутым будущим.
— Где ж тебе Курочкин дорогу перешел? И, кстати, что вокруг него сейчас происходит? — спросил я, когда жареная картошка с грибами, салатиком и свиной отбивной была дожевана, а водка, усилиями Канюки, подходила к концу.
— Происходит простая вещь: мина, которую он заложил под себя пятнадцать лет назад, на которой он вырос, как плесень на гнилушке, рванула, и весь мусор мощным фонтаном выбросило в воздух. Теперь он будет падать нам на головы и оседать лапшой на ушах. Мы услышим много интересного. Куркин ведь всегда так громко декларировал свою независимость. «Я не правый, я не левый, я не связан корпоративными интересами и ни от кого не завишу — я честный».
— А на самом деле?
— На самом деле его, такого честного, выкормил Комитет. Сперва Комитет, потом СБУ. Потом он подрос и оперился, но связи остались.
— Но в Штатах его всерьез считают проамериканским, — вспомнил я пылкий монолог Малкина недельной давности.
— Конечно. А то ты не помнишь Куркина. Он всем друг. Он думает, что вокруг дураки, а он самый умный. Но дураков нет. Разве что я один ему попался. А больше нет. Куркина использовали, как могли, и те и другие, а теперь пришло время выдавить его из игры. За ним же никого, одни чекисты. Представляю, как он им надоел за пятнадцать-то лет. Скорее всего, они это и сделают.
— Про чекистов, положим, это только твои догадки. Так что вы не поделили, ты можешь рассказать?
— Да ничего я не делил с ним, Давыдов! Я хотел выкупить у государства, то есть приватизировать, небольшой заводик под Киевом. Все! А Куркин тогда был вицыком. И дернул меня черт с ним связаться, я ведь сам все мог сделать, так нет же, решил подстраховаться. Он мне говорит: «Выводи деньги из тени. Мы делаем экономику прозрачной. А я тебе помогу, нажму, где надо». Я как дурак делаю все, что он сказал — ну, старый приятель, от которого тут все зависит, посоветовал, — теряю, кстати, на этом почти десять процентов, и тут на меня налетают: налоговая полиция, УБЭП, СБУ, фонды, шмонды, бандюки какие-то в конец отмороженные… Знаешь, что он сделал? Он мною по своим долгам рассчитался.
— Да брось. Как-то не вяжется… А Куркин что?
— Куркин, как всегда, в белом фраке. «Ты, — сказал, — сам засветился. Аккуратнее надо было». И больше меня с ним не соединяли.
— Так, может, он и ни при чем?
— Даже если ни при чем — мог бы прикрыть. Где там… А потом, когда все успокоилось, я специально навел справки. Все стрелки на него показывали. Вижу — не веришь.
— Не очень.
— Доказать не могу, документов нет. Но мой совет: не связывайся с ним. Близко к нему не подходи. И не потому, что у него сейчас проблемы, они-то тебя, как раз, не коснутся. Куркин опасен именно когда он в силе, когда у него все хорошо: крючки наживлены, сети расставлены. Точно, он — паук, он жрет все, до чего может дотянуться!
— Ну, ты живописал, — засмеялся я. — А к чему же тогда ультиматум? Ты получил копию?
— Получил. Глазам не поверил, когда прочитал. Сопливое наше детство, и все такое. Но это что-то совсем другое. Совсем.
— О чем я и говорю. Есть вещи, которых ты не знаешь…
— Конечно, есть, — перебил меня Канюка. — И их немало. Но я знаю главное: Куркин — говно, и СБУ его валит по делу. Остальное — детали. Теперь сознайся: ты послал?
— Ультиматум? Шутишь. Курочкин просил меня найти автора… То есть не автора, его-то мы все знаем. Просил выяснить, кто послал. Кстати, он не шутя допускал, что это мог сделать Коростышевский.
— Сань, я последнюю вещь скажу о Куркине, и больше мы о нем не будем, ладно? А то — много чести. Так вот, то, что он даже Сашки Коростышевского, царство ему небесное, земля — пухом и все такое, хороший парень был, то, что он даже тени Сашкиной боится, говорит о многом. Подумай об этом. Он обаятельный — да, он мягко стелет — да, но не дай тебе Бог…
— Вадик, я больше двадцати лет с ним знаком, и — ничего.
— Это значит, что ты просто не все знаешь. Или твое время еще не пришло. Но хватит о нем, хватит. Давай о чем-нибудь более приятном. Расскажите мне, — повернулся он к Вере, — как поживает ваш отец. Временами я его вспоминаю.
Глубокой ночью я высадил Веру у ее дома на Южной Борщаговке. Мы договорились созвониться через день и наскоро простились. У меня в запасе была еще неделя отпуска, у нее — десять дней до отъезда в Германию.
Всю неделю, пока нас не было в городе, здесь шли дожди. Они, наконец, растопили снег, и хотя в прогнозах погоды я слышал прежнее, бесконечно надоевшее: «В столице около нуля, ветер северный, с переходом на северо-восточный, возможны осадки», было ясно, что это уже весна. Просто должен смениться ветер.
На следующий день я с утра ушел из дома и целый день прошатался без дела. Прежде в таких случаях я садился поздним вечером за руль, выезжал на окружную и несся, рассекая зыбкую, болотистую ночь. Потом, снижая понемногу скорость, возвращался в город и долго петлял в треугольнике между Лукьяновкой, Софией и Ботсадом. Иногда заезжал на Подол, реже — на Печерск. На дорогах в это время спокойно, только таксисты да такие же, как я, прожигатели горючего, ошалевшие от одиночества и бессмысленности существования. Ожидая у светофоров зеленого, я разглядывал их сероватые лица, сведенные в мучительной судороге брови. Некоторые шевелили губами, разговаривая с собой, заполняя пустоту звуком собственного голоса, — им больше не чем было её заполнить. Часто за рулем я видел женщин. Хозяйки офисов, пластиковые бизнес-дамы, погрузившиеся в дело, обычно не свое — чужое, намного глубже, чем это дело того стоило. Они провели день в переговорах и встречах. Птичий язык переговоров давно уже стал единственным, которым они могут пользоваться и способны понимать без переводчика. Эта ночная поездка — трещина в цельной и прочной картине их мира. Утром они ее замажут и наскоро закрасят, но через неделю, через две она снова изуродует фасад опрятного домика, выстроенного в точном соответствии с инструкциями, вычитанными в глянцевых журналах. Даже ночью они сосредоточены на дороге так, словно она приведет их к намеченной цели — они всегда намечают цели. Они крепко сжимают руль, не отвлекаются и не глядят по сторонам.
Возможно, и в этот раз, выходя из дома, я бросил бы в карман куртки ключи от машины, но недели, проведенной в дороге, мне хватило. Машину я видеть не хотел и не мог, а потому пошел пешком.
Все-таки не зря последнюю пару тысяч лет на этом крутом и глинистом берегу реки суетятся люди, не желая его оставлять. Как бы ни складывались обстоятельства, а временами они складывались очень кисло и жизнь здесь становилась невыносимой, полностью, все же, она не пресекалась никогда. Что-то держит нас на этом месте, наполняя жизненной силой. Чего-чего, а жизненной силы на киевских холмах всегда было в избытке. Мудрости не доставало, это да. Единственного правителя, сумевшего ввести более-менее внятный свод законов, тут же нарекли Мудрым, хотя мне его решение всегда представлялось проявлением не мудрости, а обыкновенной житейской практичности. Вот с чем у нас и сейчас всё в порядке, и всегда было неплохо. При любых начальниках и при всех властях. Мы не мыслим стратегически, поэтому так часто находятся желающие делать это за нас, зато в умении принять точное тактическое решение нашему дядьку Ярику, пришедшему на смену князю Ярославу, нет равных. Оттого и результат: в клуне у дядька Ярика жито с пшеницей, а в погребе картошка и яблоки, а еще квашенная капуста и соленые огиркы, и помидоры с чесноком, и, конечно, сало, а в хлеву скотина — и кабанчик, и бычок, и телычка, а в маленьком погребце — самогонка для своих домашних нужд и чтобы по мелочам расплачиваться с рабочими. В районе у него кум, в
