Целую женские руки

Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.

Не сетуя, не плача, не крича
И все по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.

Они всплеснули скорбно.
                                     А потом
Затихли, словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.

Они не могут отдохнуть ни дня,
Неся Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.

4

Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел в ее Испанию бежать я.

Большие, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.

Сплетались баритоны и басы:
«Но пассаран!» — как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.

Я помню, в сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белоянис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.

С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но женщина цветы ему несет —
Прекрасные, как Греция, гвоздики.

Он улыбнулся,
                     тысячи гвоздик
В последний раз увидев на рассвете.
И до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идет, смеясь над смертью.

Я помню Густу.
                       Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решетка.

Там, за решеткой, самый верный друг,
С любовью в сердце и петлей на шее,
Хранил в ладонях нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.

Глаза не устают.
                        Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Как руки женщин Лидице кричат
И как в печах сжигает их Освенцим.

Я руки возвожу на пьедестал.
…У черных женщин — белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал я стоны.

И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
                                 «Почему