— Тогда я приступаю. Наталья вот еще под ухо зудит, сбивает, понимаешь. Ты у меня стенку видел?
— Какую еще стенку?
— С музыкой которая? Дверцу в платяной шкаф откроешь, музыка наяривает. Ты же на дне рождения был у меня?
— Был, вспомнил. Арабская, что ли?
— Вроде бы арабская. Может, и не арабская… Так мне еще одну такую надо.
— Чего надо?
— Стенку еще одну — арабскую.
— Причем здесь я?
— Позвони в торг, пожалуйста, пусть оставят до твоего приезда.
— Ты мне, брат, совсем голову заморочил! Зачем тебе еще одна стенка, куда ее пихать станешь?
— А я разве сказал, что мне нужна? Вроде бы я не говорил, что именно мне? Бублик просит. Он тоже на дне рождения был, румяный такой. И — толстый.
— Не помню…
— Да ты что! Румяный такой, все время улыбается? Он еще, когда в бане парился, сверзился в речку, на вожже его вытаскивали?
Зорин вспомнил: действительно, все время улыбается. Вспомнил, как этот самый Бублик ворвался в кабинет, как развязно сел под фикус в углу, заложив ногу на ногу, как стал качать туфлей на высоком каблуке… Зорин подумал, что фикус надобно обязательно из кабинета убрать, несмотря на протесты секретарши, а румяного Бублика за порог кабинета больше не пускать, чтоб и духу его близко не было. В трубку Зорин сказал:
— Слушаю.
— Позвонишь в торг?
— Насчет чего?
— Ты пьяный там, что ли? Насчет стенки!
— Я через два дня дома буду.
— Расхватают же!
— Чего расхватают?
— С тобой сегодня невозможно разговаривать! Стенки расхватают, арабские, которые музыку наяривают «Не брани меня, родная».
— Ты свою отдай этому самому Бублику.
— Я уже предлагал, да Наталья моя вздыбилась, говорит: кто же подарки продает. Позвонишь? Или я от твоего имени позвоню: скажу — велел пока на складе придержать, приедет — распорядится?
— Сам распоряжусь, ладно уж.
— Ну, спасибо! Выручил, понимаешь. Тут обложили меня, как медведя, спасу нет, работать не дают. Ну, будь. Ждем. С меня, значит, коньяк.
— Ловлю на слове.
Зорин положил трубку телефона и подошел к большому окну. За окном была уже плотная синь, погустели и городские огни, их было много, будто песка в пустыне, и они были разные — белые, рубиновые, красные, зеленоватые. Они мерцали, а на самом окаеме этого безбрежного моря клубилась и вздрагивала дымка, состоящая из серебряной и золотой мельчайшей пыли. Дымка еще была похожа на вздыбленную конскую гриву. Зорин, не отворачиваясь от окна, нащупал дверцу холодильника и достал бутылку пива, из тумбочки взял перочинный нож, снял железную пробку, выпил пару глотков из горлышка, слегка задрав голову. Зорин уже забыл про Быкова, про стенку и не принял просьбы всерьез, он понял, что на Быкова насели бабы, иначе тот бы не пошевелил пальцем ради такого зряшного дела. Быков — мужик обстоятельный.
Опять зазвонил телефон. Звонил он так яростно, что, кажется, даже подпрыгивал. Опять дамочка с междугородной тревожной скороговоркой потребовала товарища Зорина. «Кто там еще на мою голову?»
На проводе был егерь Василий Мясоедов. Олег Владимирович тяжко вздохнул, потому что чувствовал перед егерем вину: давно обещал купить ему в Москве электрорубанок и бензопилу. Договаривались так: Зорин шлет телеграмму, Вася шлет телеграфом деньги. Однако Зорин, замотавшись в Москве по министерским кабинетам, забывал о наказе, потом утешал Мясоедова: дескать, командировки подворачиваются каждый месяц, так что успеется, дай бог, живы будем, не помрем.
— Слушаю?
— Ты не вздрагивай! — сказал Мясоедов веселым голосом. — Ты себя успокой.
— Я не вздрагиваю. И по какому поводу я должен себя успокаивать?
— Становишься типичным чиновником: язык твой длинный, дела твои короткие.
— Извини, друг, замотался я, честное слово! Завтра у меня после обеда время будет, вот и побегаю по магазинам. Спрашивал тут кое у кого: рубанки бывают, с пилами похуже, но тоже бывают.
— Ладно, я тебя прощаю. По другому поводу звоню. Ты на дне рождения у Быкова Феофана был?
— Был.
— Стенку видел у него? Заморская стенка, с музыкой? Наталья ему подарила. Мне такая же нужна!
— Она же в избу твою не влезет, Васенька.
— То уж не твоя забота.
Зорин был человеком болезненно совестливым, и просьба егеря застала его врасплох.
— Как же получается, Васенька? Я же, ты знаешь, противник всяких там шухеро-мухеров, и мне неловко будет людям приказывать… Такое дело. — Зорин вынужден был отнести трубку от уха: Мясоедов закричал так, что, наверно, голос его был слышен в коридоре.
— Ишь какой, ты меня не спрашивал, удобно мне или нет с тобой по тайге шляться? Охотник ты никудышний, и сколько я времени дорогого потратил, тебя натаскивая, а?
— Много времени ты на меня потратил, Васенька, и за то я тебе очень благодарен, можешь мне поверить!
— Твою благодарность в карман не затолкаешь!
— Понимаю…
— Ничего ты не понимаешь!
— Попытаюсь, Васенька…
— Я должен твердо знать — «да» или «нет»!
— Ты меня за горло берешь, это неприлично!
— Переживешь!
— Око конечно…
— Ну?
— Зачем тебе эта шикарная поленница? И денег у тебя, поди, нет? Откуда у тебя деньги? Ты же бессребреник, книгочий, интеллектуал.
— Может, я жениться хочу, во второй раз, и хочу жену свою осчастливить мебелью, которой ни у кого нет. Гарнитур песню играет, подумать только! Фуфайку я, допустим, вешаю, а мне — музыка! Сразу настрой другой, а? Или жена халатик вешает, а?
— Оно конечно…
— Заладила сорока про Якова! Мне твердый ответ нужен!
— Я через два дня дома буду…
— А я твердо знать должен — «да» или «нет»!
— Хорошо, позвоню, велю придержать эти стенки, будь они прокляты!
— Давно бы так! Погода там ничего?
— Ничего.
— У нас подморозило вдруг.
