Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Чайковский в жизни (Баланчина)

Баланчин: Н

a

сцену я в первый раз вышел в балете Чайковского. Это была его «Спящая красавица». Я был еще маленький мальчик тогда. В балете я был Амур — маленький такой Амур. Это была постановка Петипа. Меня посадили на золотую клетку. И вдруг — все открылось! Масса народу, шикарная публика! И Мариинский театр весь в голубом и золоте! И вдруг оркестр заиграл. Я сидел на клетке в неописуемом восторге и наслаждался всем — и музыкой, и театром, и тем, что я на сцене. Благодаря «Спящей красавице» я полюбил балет.

Я узнал все балеты Чайковского и его оперы тоже. Оперы шли в том же императорском Мариинском театре. Мы, воспитанники балетной школы, участвовали в балетных сценах «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы».

Я иногда слышу от людей: «Я люблю музыку такого-то композитора». У меня к Чайковскому с детства было другое отношение. Представьте: вы в церкви, и вдруг орган заиграл всеми голосами грандиозную музыку. И вы остановились и рот открыли от изумления. Так я всегда воспринимал Чайковского. Это не просто любовь. Я все время с ним, с Чайковским. Он для меня как отец.

Я был маленький, ничего не понимал в теории музыки. Но мне нравились все сочинения Чайковского.

Когда я смотрел на его портреты — мне нравилось его лицо. Вообще, все в нем, все, что Чайковский в своей жизни ни делал.

Но хоть я был и маленький, но в каких-то вещах я был, видимо, вундеркинд. Люди вокруг меня говорили: «Чайковский? А-а, неплохо, так себе». Я сначала мучился — ну почему, почему они так говорят? А потом подумал: да кто это говорит? Что они сами сделали хорошего? Пусть они говорят, что хотят! Гуси!

Я сам стал разбираться. Сам научился и теории, и гармонии. Играл на рояле, сам немножко сочинял музыку. И понял, какой Чайковский был умный композитор. Это композитор для умных и тонких людей. Это изысканный автор.

Есть такие любители Чайковского, которые ничего в нем не понимают. Помню, уже здесь, в Сан- Франциско, приходили ко мне старые русские. Они говорили, что Чайковского обожают. Но только такого Чайковского, которого можно дома петь: романсы, отрывки из опер. Это для них — настоящий Чайковский, а его симфонии и квартеты — это «не то». Я с такими дилетантами не спорю, это бесполезно. Чтоб музыку знать, надо поучиться немножко. Как иначе музыку узнаешь?

Чайковский — самый великий русский композитор. Но никогда все русские не могли согласиться, что это так. Это не

то

что Бетховен в Германии, только скажешь «Бетховен» — и все: «

А-ах

!» В Германии миллион философских книг написан про то, что Бетховена нужно уважать. Правда, и там много лицемерия. Все восхищаются Бетховеном, говорят: «Мы хотим слу-

шать Бетховена, но не сейчас, не сию минуту. Сейчас времени

нету

».

Людям трудно сделать нужное усилие, чтобы понять Чайковского. Некоторые скрипачи его понимают. Пианистам нравится

П

ервый фортепианный концерт Чайковского. Но отношение такое: сыграли — ну и хорошо, и достаточно. Никто не держится за эту музыку. Правда, некоторые балетные держатся. Они любят Чайковского, и не только балеты, а любят слушать его симфоническую музыку. Я иногда разговариваю с балеринами, совсем еще маленькими девочками, пробую им объяснить: «Чайковский — это гениально! Послушайте, послушайте, какая музыка!»

Чтобы понять красоту

П

ятой симфонии Чайковского, к ней надо прислушаться! Надо перестать бежать, надо остановиться, сосредоточиться. Но у людей нет времени. Все бегут, спешат. Кто обращает внимание на музыку?

Чайковский никогда не был модным. При его жизни «передовые» русские считали, что он недостаточно русский композитор. Немцам, наоборот, казалось, что Чайковский слишком грубый, слишком русский, что его музыка «воняет». В России после революции Чайковского презирали, писали в газетах, что его музыка пессимистическая, упадочная, не нужна пролетариату. Почему-то считали, что пролетариату должны понравиться оперы Мейербера, они больше соответствовали «революционному моменту», как тогда любили говорить.

Дягилев поставил «Спящую красавицу» Чайковского в Лондоне в 1921 году, но там тоже никто ничего не

понял. Дягилев чуть не разорился тогда. И когда я приехал в Америку, здесь Чайковского тоже не так уж много играли. Я не говорю о двух или трех симфониях.

Но вот я «Серенаду» поставил — оказалось, никто «Серенады» Чайковского не знал.

Ее не играли. И оркестровых сюит Чайковского не играли — ни

П

ервой, ни Второй, ни Третьей. Ничего не знали о его «Моцартиане». Совсем не играли фортепианную музыку Чайковского, если не считать

П

ервого фортепианного концерта.

Мы здесь, в нашем театре, годами играем Чайковского. Я в Америке уже около сорока лет, и в каждом сезоне мы играем Чайковского не меньше двадцати пяти раз. Все время играем. У нас в репертуаре, наверное, пятнадцать балетов на музыку Чайковского.

И все равно снобы не соглашаются, что Чайковский — великий композитор. И никогда не согласятся. Они будут изображать, что любят Телемана или какого-нибудь другого забытого композитора эпохи барокко, сочинившего миллион одинаковых концертов. Я думаю, что если даже они прочтут все это, то все равно скажут: «Мы не согласны с этим совершенно! Мы считаем, что Чайковский —

посредственность

!» Но

намыто

какое до них дело!

То же было, кстати, и со Стравинским, и с Равелем. Ведь Равеля тоже не любили. Когда я объявил фестиваль Равеля, меня все спрашивали: «почему Равель»? И один музыкальный критик написал: Равель — это

совершенно второстепенный

композитор, что же вы делаете, зачем вы его играете, ведь Дебюсси гораздо лучше!

Я с таким мнением не согласен. Опера Равеля «Дитя и волшебство» — это гениальная вещь. Но ее надо медленно изучать, смаковать. Постепенно, мне кажется, публика согласилась со мной, что Равель замечательный композитор. И Стравинского приняли. Нужно уметь быть терпеливым.

Конечно, я этого добиваюсь не один. Мои мальчики ставят балеты на музыку Чайковского. Я им советовал, что взять. Питер

Мартине

покажет «Итальянское каприччио», Жак д'Амбуаз — Концертную фантазию для фортепиано с оркестром. Эту вещь совсем не играют, хотя в ней есть изумительная музыка. Джон Тарас работает с секстетом «Воспоминание о Флоренции», который знают лучше, чем, скажем, замечательные квартеты Чайковского, но все же недостаточно. Джерри Роббинс выбрал фортепианные пьесы из цикла «Времена года».

И конечно, Чайковский всегда с нами. Об этом не хочется говорить; боюсь, что неправильно поймут. Может быть, об этом даже нехорошо говорить. Но это правда. Во всем, что я делал на музыку Чайковского, я ощущал его помощь. Это не был прямой, буквальный разговор. Но когда я работал и видел — что-то получается, я чувствовал, что это Чайковский мне помог. Или же он говорил — «не надо». И опять — это не значит, что Чайковский меня останавливал за руку. Но если я видел, что балет не выходит, то значит, и не надо его делать. Значит, в этом мне Чайковский не поможет. Когда я делал «Серенаду» — он мне помог. Почти вся «Серенада» сделана с его помощью. То же самое я чувствую насчет Стра-

винского. Когда мы готовили фестиваль Стравинского, он был с нами.

Волков: Такая вера в мистический контакт с великими покойниками распространена более среди русских музыкантов, нежели среди их рационально настроенных западных коллег. Знаменитый русский виолончелист и дирижер Мстислав Ростропович рассказывал: «Когда меня пригласили продирижировать оперой Прокофьева 'Война и мир' в московском Большом театре, то администрация хотела, чтобы я провалился. Мне дали всего три репетиции. Я обязан был провалиться!»

«В день представления, — продолжал Ростропович, — я поехал на могилу Прокофьева под Москвой. Обнял надгробный камень. И попросил Прокофьева помочь мне. Он мне помог. Я уверен в этом, потому что только он один мог мне помочь. Опера прошла триумфально».