подскочил, как закричал… — Ах нет, он пе двигался с места. Он ничего не кричал. — Разве вы не слышали «Что, что?», да, «Что, что?». Так свирепо. «Что, что?» С такой ненавистью. «Что, что?»… Бедная девочка… Мы помогли ей подняться наверх, перевязали, дали валериановых капель, апельсиновой воды… Что, что? Что, что? Что, что? и все потому только… нет, это невыносимо… и только из-за того, что она осмелилась заговорить о критской скульптуре… Друг словно задумывается… напрягая память… — Да, в самом деле, ваш отец сказал: «Что, что?» Он выказал удивление. Признаюсь, я и сам… говорить в связи с этой вещью о критской скульптуре… Я полагаю, детка, что вы ошиблись…
Инспектриса смотрит на часы. — О, мадам, вы правы, вы попусту теряете драгоценное время. Сейчас дети вообще слишком избалованы тем, что предупреждается каждое их желание, что с ними держатся на дружеской ноге, они уже сами не знают, чего еще потребовать… Им пе поправился, видите ли, мой тон. Я не выказал должного почтения, услышав, как опа несет эту околесицу. Мое удивление их оскорбило. Они привыкли к обходительности. Если быть честным до конца, мадам, это хвастунишки и бездельники. Уже одно то, что они заговорили о «скульптуре», да еще «критской», было великим подвигом. Я должен был прийти в восторг, погладить ее по головке, дать награду… а я себе позволил… И сразу жаловаться, обвинять меня в дурном обращении, беспокоить вас… Она встает, протягивает ему руку… — Ах, мосье, вы не одиноки, мы сталкиваемся с поразительными вещами… Ио, поверьте мне, винить следует не детей. Вы сами их чересчур избаловали. Жизнь, позднее, не будет с ними так ласкова. Ни к чему развивать в них подобную чувствительность, ранимость…
Едва она уходит, они утирают слезы, причесываются, приводят себя в порядок, наклоняются, чтобы поцеловать его, протягивают руку гостю… Извините нас… Мы на ногах пе стоим. Доброй ночи, приятного вечера…
И вот уже веселятся… В этом возрасте огорчения мигом забываются… Изредка еще всхлипывая, не утерев как следует сморщенного, заплаканного лица, она уже улыбается, смеется вместе с остальными…
Он больше не в силах вынести этого доверчивого взгляда, устремленного на него человеком, которому никогда в жизни… Знаете ли вы, что такое грех? Преступный акт? Нет, вы не знаете… Разумеется, знаю, можно ли на протяжении долгой жизни?.. Как вы себе это представляете? Разумеется, есть вещи, о которых я не люблю вспоминать. — Ну, что, например, прошу вас, скажите… Впрочем, нет, ни к чему, можете не говорить, мне и самому известно. Знаю я ваши злодеяния… Рафинированные угрызения совести тех, кто на протяжении всей своей безмятежной жизни и мухи не обидел. Тех, кто всегда благодушен, отрешен. Чист. Безукоризненно чист. Этот смех, который вы слышите… тоже такой чистый, не правда ли? Невинный, прозрачный… Как все прозрачно там, где находитесь вы… Они веселятся, это так понятно в их возрасте. Ах, и мы были такими же. Сладкий безудержный смех. Нет сил перестать. Наша матушка всегда с улыбкой ворчала на нас. Дедушка поверх своей газеты, поверх своих очков кидал на нас снисходительные взгляды… Да перестанете ли вы наконец валять дурака, безобразничать… Чуть потише, дети, уймитесь…
Простите, я только на минутку… скажу им… — Не надо, оставьте их в покое, мне это ничуть не мешает. — Нет, не в этом дело… Я только. Я сейчас вернусь… Встав, быстро взбежав по лестнице… только показать им… дать понять… загладить… начать все заново… постучав в их дверь… — Пожалуйста… Мне нужно к вам… Он слышит возню, перешептывание… Они медленно открывают, отступают от двери, глядят на него с недоверием, прижавшись друг к другу… Похоже, вам здесь весело… не то что мне там, внизу… Не очень-то красиво с вашей стороны бросить меня… ласково похлопывая по затылкам, сжимая твердеющие, деревенеющие в его объятиях плечи… он ластится к ним, баюкает их, щекочет… ну улыбнись… хоть разок… Он дует… вот здесь… он сделал ей больно? Неужели это возможно? Не соизмеряешь своей силы, забываешь, как они хрупки, как ранимы эти дорогие крошки, его плоть, его жизнь… Сущий пустяк… Какое-то «Что, что?», сказанное чуть резче… Чуть резче? Ну, знаешь, надо признаться, «чуть резче» тут не вполне подходит, это было почти грубо… они такие нежные… он властен над ними… он ими распоряжается, он отвечает за все, он преступник, ему нет прощения… взгляните, до чего он их довел, посмотрите на эту вонючую подстилку… модные журналы, детективы, комиксы раскиданы по всей комнате… неописуемое уродство, пошлость… бедные неполноценные создания, загнанные в свою берлогу, стоило одной из них посметь приблизиться к источнику жизни… преступить священную ограду… воспользоваться языком хозяев… «Критская скульптура»… невозможно поверить… Он вскочил, он набросился на них, ударил с маху, не глядя: «Что, что?»… безотчетное движенье, прискорбный рефлекс, преступный жест…
Он готов искупить, пусть они только скажут как… ценой каких отречений, измен, предательств… он ни перед чем не остановится, если есть надежда изгладить, стереть из их памяти, добиться их прощения… Он гладит их по голове, щиплет за мочку ушей, ласково ее подергивая… Вы, я вижу, оживились, забыли об усталости, может, спустимся, пойдем вниз, мне будет повеселее… вы приготовите чай, посидим, поболтаем… Ты объяснишь нам, дорогая, почему эта зверюга напомнила тебе критскую скульптуру… Ты меня, право, удивила, я и не подумал сблизить…
Пусть она спустится, пусть войдет, пусть милостиво сядет возле нас… Полюбуйтесь, какая она красивая, какая образованная… Сейчас она выступит как третейский судья, не так ли?.. Критская скульптура… Ни вам, ни мне это не могло прийти в голову… Но, по правде говоря, почему бы и нет? если взглянуть под определенным углом… впрочем, по здравом рассуждении, в этом нет ничего такого уж невероятного… Он берет ее за руку… Пойдем, пошли побыстрее, он, в конце концов, сочтет странным… Спустись, прошу тебя… Она отнимает руку, подносит ее ко рту, потягивается… — Нет, и не думай… Они рассмешили меня, разогнали сон… Но теперь, и вправду, пора ложиться… Завтра я на ногах стоять не буду.
Посредственности. Да, именно… оп чувствует ужасную слабость… легкое головокружение… словно перед обмороком… Тот, напротив него, встает, наклоняет вперед грузный торс, протягивает огромную медвежью лапу, обрушивает ее ему на плечо… — Что это с вами? Вы побледнели. Я сделал вам больно… — Нет… он собирается с силами, подымает голову… Нет, ничего… Вероятно, вы правы… Они, действительно, посредственности. Но услышать это. Произнесенным вслух. Сформулированным. Странно, я никогда об этом не думал. Никогда не думал этими словами. — Нет, право, вы меня неправильно поняли. Я сказал, что если дело обстоит именно так, как вы думаете, как вам кажется… если этот смех в самом деле… мне-то лично он кажется вполне невинным… но если это продуманное намерение отомстить, так мелко, с таким холодным ехидством, тогда, спору нет, такой смех свидетельствовал бы о врожденной посредственности. И тут уж, дорогой друг, сами знаете, ничего не поделаешь. Бесполезно сожалеть о том, что было или не было сделано, терзаться, понапрасну тратить силы… — Да, я знаю, конечно… — Но повторяю, ничего еще не доказано. Не скажи мне этого вы сами, мне бы и в голову не пришло…
Кончено. Он их предал. Не удержался. Трусливо, чтобы обелить себя, спастись, переложить на них всю вину, он пошел и донес. А теперь слишком поздно, дело заведено и неотвратимо пойдет своим чередом. Здесь не ведают приливов и отливов, метаний туда-сюда, вальсов-сомнений, — шаг вперед, шаг назад, — к которым они привыкли там, у себя, где все остается без последствий, пе влечет за собой никаких наказаний. Здесь все четко. Необратимо.
Правосудие должно считаться только с фактами. Ни с чем иным. Ваше имя. Год рожденья. Место жительства. Подымите правую руку и произнесите: Клянусь. Правда ли, что обвиняемые неизменно отклоняли заботы, на которые вы, по вашей доброте, были так щедры? Правда ли, что из-за своей разболтанности, из эгоцентризма, из мелочного самолюбия они пренебрегали удовольствиями, по справедливости считающимися самыми возвышенными, самыми чистыми, которые вы стремились разделить с ними? — Да, правда. Но, возможно, я сам… — Пе пытайтесь запутать… сбить… Отвечайте на вопрос. Это правда? — Да, правда. — Они презирают искусство. Так вы заявили. — Ну, в общем, они это демонстрируют… — Вот именно. Мы принимаем в расчет именно то, что было продемонстрировано, понятно? — Да, понятно. — Вы сказали, что они ушли к себе в момент, когда вы любовались статуей. А затем без конца, не переставая хохотали с целью оскорбить вас, причинить вам боль, зная, что наверняка добьются своего, что вы беззащитны. — Это правда. Во всяком случае, так я думал. — У вас были для этого все основания. Имелись прецеденты. Многочисленные. В судебном досье содержатся отягчающие документы. Это, как я вижу, уже не первая ваша жалоба. Ну-с, поглядим… Шесть лет тому назад они точно так же встали и вышли из комнаты под каким-то ничтожным предлогом, почти не извинившись, не слишком вежливо, в тот момент, когда вы читали им вслух. Припоминаете? — Да, я читал им отрывки из Мишле. — Именно так. Через некоторое время — примерно год спустя, — когда вы привели их в музей… — Не в музей.
