Теперь все в полном порядке. Можно не свирепствовать, не терять время, как приходилось прежде, когда он был еще настолько неосмотрителен, что продолжал, словно не ощущая нашего присутствия, изливаться без стыда и совести, возбужденный, неспособный сдержаться, как того требует скромность, просто приличие… когда нам, чтобы добиться, наконец, капитуляции, приходилось присесть где-нибудь в сторонке, в уголке, и оставаться там, не двигаясь, главное, не вмешиваясь, ничего не говоря, ни единого слова, как бы слушая вполуха, одновременно перелистывая, а то даже и читая журнал или книгу…
Быть может, он не понимает… Ну и потеха наблюдать, как он старается приподняться, вытянуть повыше шею, держать голову над идущей от нас, вырабатываемой нами, испускаемой самим нашим присутствием, самим нашим молчанием пеленой ядовитого газа… который все уплотняется, растекаясь по комнате, мало-помалу заполняя ее доверху и захлестывая его… он храбрится, хорохорится, задира-петушок, маркизик на высоких каблуках, привскакивает, чтобы глотнуть свежего воздуха, делает вид, что ничем не отличается от другого, от своего простодушного друга, увлеченно разглагольствует, как и тот, смеется, протягивает руку, сейчас он ласково погладит шершавые бока зверюги… глянцевитые страницы художественного альбома… ничем не отличается от того, другого, на том жег уровне… это так трогательно… поглядите только, и он тоже, совсем как тот, в полной безопасности среди крахмального перкаля, душистого горошка, газонов, пони… оба они далеко-далеко от нас, от сырых и темных задних дворов, где некогда он играл с нами…
Он покачивает головой, раздумывает, отвечает… — Да, полагаю, вы правы. Пожалуй. Запотекская цивилизация. Да, правда, под этим углом… Но ему приходится тратить все больше сил, чтобы протолкнуть слова сквозь постепенно уплотняющуюся толщу… слова выбираются из нее искаженными, обмякшими, дрожащими, они плавают, не достигая цели, утратив свой блеск, тусклые, серые, убогие, замаранные, пропыленные, точно облепленные гипсом, цементом… Другой протягивает руку к зверюге… сейчас ее поставит… удержать, остановить его, не закричать… осторожно, не трогайте, это опасно, разве вы не чувствуете?.. Меж тем как наивный… глухой… бесчувственный… совершенно спокойно кладет на нее руку, легонько поворачивает, чтобы разглядеть получше… — Вот здесь, взгляните, как божественно выглядит на свету эта линия… она прекрасна… Это мне напоминает…
Его слова, будто вокруг них нет ничего, кроме чистейшего воздуха, устремляются, не встречая ни малейшего сопротивления… ни отклонения, ни искажения, ни дрожи, ни осквернения… блистая чистотой, его слова устремляются прямо к цели: Ну а вы, там, вы ничего не сказали. Как она вам? Что вы о ней думаете?
Я? Что я о ней думаю? Бедняжка, ослепленная светом, внезапно заливающим клетушку, где она сидит взаперти, с трудом приподымается… еле-еле ворочает языком: Я? Вы меня спрашиваете?.. Да, вас. Разумеется. Вы ничего не сказали. Мне хотелось бы знать, что думаете об этом вы… Меня, как равную?.. Да, как человеческое существо, подобное другим. Столь же достойное уважения…
Ее палач, весь красный, с выпученными глазами, пытается изобразить на своем лице сладенькую улыбку.,* В самом деле, ты ничего не говоришь… Давай, детка, если у тебя на это хватит храбрости… попробуй…
А почему бы мне и не попробовать? Мы ведь уже не одни, мой милый, у меня есть защита… Добрые люди, как видишь, приняли участие… Это нежданное вмешательство, внезапное избавление — поистине чудо… голова кружится от свежего воздуха… Что об этом думаю я? Я? Ты извинишь меня, по не могу же я, в самом деле, упустить подобный случай?.. И вдруг, совершенно переменившись. С уверенностью. Спокойно… Что ж, я полагаю… есть, возможно, в тоне что-то чересчур твердое, непререкаемое… печать многолетних одергиваний, унижений… Что ж, я должна сказать, меня это, скорее, наводит на мысль о Крите. О критской скульптуре… И встает, непринужденно прощается, в то время как тиран, вцепясь руками в подлокотники кресла, чтобы не броситься на дерзкую, не ударить ее… весь красный, задыхаясь, дергается вперед, словно хочет укусить: Что, что?
Неплохо. Спектакль удался. Они все оценили по достоинству. Ему уже никогда не оправиться. «Это напоминает мне критскую скульптуру». Вот так. С маху. Откуда ты взяла?.. Какая разница, это именно то, что было нужно. Теперь, после этого усилия, — ведь, чтобы выжать из себя такое, все же понадобилось немалое напряжение, — не грех и поразвлечься немного… Ты совсем бледная… хватит, расслабься… Погляди… Ой, что это? Вот здорово, классная штука, дай-ка мне… Ну, умора.
Смех… без цели, без мишени вольно раскатывается в пустоте вокруг них… невинные всплески, детский хохот… еще и еще… И вдруг тишина… Добрый наивный взгляд поверх стола встречается с его глазами… Не понимаю* почему… — Почему что? — Не понимаю, почему критская скульптура… большая рука медленно вертит зверюгу,* критская скульптура… как странно…
— Странно. Да. Правда. Странно… Хрупкая внутренняя переборка шатается под давлением, вот-вот рухнет.
Странно, вы правы, мне тоже кажется… Странно, что возникает такая мысль… В самом деле, почему критская? Почему пе китайская? халдейская? греческая? византийская? египетская? африканская? Почему?.. Напор усиливается, сейчас все будет сметено… нет сил это сдержать… Почему? Да потому, что они всегда несут околесицу, только бы доказать… только бы опровергнуть то, что я, как им известно, думаю о их неискоренимой лени, о их невежестве… Это подымается в нем, клокочет, голос его крепнет… Чтобы эпатировать меня… Он задыхается… чтоб… чтоб… им же в высшей степени наплевать на все это… Он обводит стены широким жестом вытянутой руки, хлопает ее тыльной стороной по морде зверюги… на все, все это, слышите… и вообще иа все… все, все, все… они систематически рушат, сжигают, взрывают…
Тот подымает руку, словно желая защититься, оттолкнуть его… — Да нет, полно, вам это мерещится… Успокойтесь… Знаете, в конечном итоге, это, пожалуй, не так уж невероятно, как представляется на первый взгляд… Строго говоря, можно было бы… И тотчас исполинские волны в нем опадают… Если подумать, мне припоминается, на Крите были изваяния… правда, малоизвестные… Буря вновь усиливается… — Малоизвестные! И вы думаете, что именно они, которые никогда даже не взглянули… — Ну и что, достаточно одного раза… достаточно, чтобы один раз поразило… и могло оказаться, что именно это… Достаточно один раз, случайно заметить и обратить внимание на сходство. Невинные обрящут…
Покой… Какой покой вокруг… в лучах луны усмиренные волны напоминают серебряное озеро… Ни на одной почтовой открытке нет вида прекраснее, чем тот, что сейчас запечатлен в его душе… Голос его мягок, слаб от волнения… — Невинные обрящут… Да и знает ли он их по — настоящему? Их-то ведь и знаешь хуже всего… Страсть затмевает взор… — Действительно, вам не хватает снисходительности. Никто не знает, каковы они на самом деле. А вы — меньше чем кто-либо… это естественно. Не исключено, что они совсем иные, чем вам кажется. Вы, возможно, были бы удивлены…
Уцелевший возвращен к жизни, доставлен на носилках, ему наложили повязки, сделали обезболивающие инъекции, и теперь, вдали от буранов, ледников, расселин, бездонных ущелий, отвесных скал, вдали от умирающих и мертвых, на крахмальных простынях… В то время как над ним, подтыкая одеяло, склоняют свои чистые светлые лица, свои белоснежные чепцы сестры милосердия, он расслабляется, сладко вздыхает, засыпает…
Все в доме спит. В старинных вазах поник душистый горошек. На просторных обмякших креслах с прелестной небрежностью морщатся перкалевые чехлы… Наверху медленно отворяется дверь… и вот они… они молча спускаются… скрипнул паркет… они останавливаются, прижав палец к губам, на щеках шаловливые ямочки, свежие уста приоткрыты… они идут… куда? что они задумали?.. Он ждет… Но еще раньше, чем они успевают подойти, радость возвещает ему, что они сейчас… да, возможно… да, бесспорно… они идут сюда… к этой скульптуре, оставшейся на низком столике… они подымают ее… но он не боится… все их движения так осторожны, так благоговейны… они держат ее на вытянутых руках, поворачивают… опасаться нечего… они перешептываются… Да, ты видишь… Я уже давно считала… Нет никаких сомнений. Взгляни на эту линию. Согласись, я права. Критская. Только так… Неведомая услада. Нечто подобное, вероятно, и именуется счастьем…
Но осторожно, сейчас они обернутся… Поскорее скрыться, главное, чтоб они ничего не услышали, не поняли, что он здесь, шпионит за ними… не почувствовали на себе его взгляда… омерзительного прикосновения, от которого они тотчас сожмутся, отвердеют… И тогда они пойдут на все, чтобы заставить его подавить это, вытеснить в глубины памяти… стереть — эту идиллическую картину, это небесное видение, порожденное старческой похотью, жалким распутным воображением… Никогда больше ни малейшего проявления интереса, даже из вежливости, даже при посторонних… Никаких больше критских
