размеров, будет мне самой дорогой, так как такая страна поднимет и обогатит все человечество». Если сопоставить с этим значительное равнодушие к отечеству со стороны Гете, Гумбольдта и даже (в культурном отношении) со стороны Фридриха Великого (не читавшего немецких писателей и писавшего по- французски), то придется, пожалуй, заключить, что интернационализм вовсе не является высшим достижением, а является уделом наций, не достигших еще национального сознания. Очень печальный вывод.
Интересно — (стр. 124 из статьи Лазарева: успехи в области акустики за последние 15 лет (отсутствие дисперсии звуковых колебаний в газах) нет изменения скорости звука в зависимости от длины распространяющейся волны): очевидно существует глубокое различие в световых и звуковых волнах; конечно, различие это никогда не скрывалось, но этим ставится дело особенно резко.
Очень любопытно, но вряд ли удастся самому в это вникнуть (стр. 140) указание на существование объяснения опыта Майкельсона на основании новой теории электромагнитных явлений, предложенной Гольдгаммером.
Прочел Рескин (см. реферат, 7, 26). Впечатление получилось опять-таки не соответствующее ожиданию. Я теперь почти убежден, что у Рескина я не найду того, что искал на основании указаний у Радля, именно намеков на обоснование объективной эстетики органических форм. Конечно, следует еще прочесть его главную книгу: «Камни Венеции» и затем какую-нибудь вещь о Рескине (хотя бы то, что приведено у Радля).
Впечатление от книги «Сезам и лилии» и два пути мною изложены в реферате. Наиболее интересным указанием надо считать то (стр. 163), что чем благороднее материал, тем менее он терпит симметрию. Можно сопоставлять простые геометрические формы, но поставьте два Аполлона Бельведерских спиной друг к другу и вряд ли вы будете считать, что симметрия улучшила их. В данном случае мы имеем нечто аналогичное в эволюции органических форм: первоначально дело сводится к повторению (последовательно или радиально) тех же структур, а потом симметрия делается все более и более ограниченной. Деградация животных сопровождается в большей или меньшей степени появлением уже исчезнувшей симметрии (сидячие животные, иглокожие и т. д.).
В области физиологии чувств интересно указание, что работа художника Турнера по точности (стр. 248) превосходит изготовление оптических инструментов. Очевидно, мускульное чувство идет впереди зрения.
Симферополь, 23 июня 1919, 18 ч. 30 м
Вчера был на публичной лекции А. Г. Гурвича «Современное состояние дарвинизма». Хотя я и записывал кратко ее содержание, но не буду его излагать, так как остался ею очень недоволен, и из разговора с А. Г. выяснилось, что я многое у него не понял. Начало лекции было очень многообещающим и в сущности им можно было бы воспользоваться для развития эволюционных идей совсем в другом направлении. Именно, Гурвич указал, что дарвинизм постулировал происхождение всех органических форм из одной, что является недоказуемым, маловероятным (и во что в настоящее время совершенно не верят), но что этот постулат был нужен дарвинизму в связи с его мировоззрением. Именно с точки зрения дарвинистов и механистов наиболее вероятным является наиболее простой путь, именно не развитие организмов путем осуществления заранее задуманного плана, а путем нагромождения заранее задуманного плана, а путем нагромождения единичных, случайных факторов; этот путь кажется простым потому, что исключает вопрос о разумном творце органического мира. Это безусловно верно, и последовательный дарвинизм, конечно, требует монофилетического происхождения организмов. Отсюда, мне кажется, и следует строить самую серьезную критику дарвинизма, критику не только разрушительную, но и творческую, именно указанием, что наличность определенных путей развития исключает теорию естественного отбора. Между тем, Гурвич даже не упомянул о наличности в развитии организмов определенных путей, а считает, что наряду с двумя указанными возможностями существует третья, по которой развитие организмов есть однозначное следствие параллельной эволюции среды и вообще вселенной.
Другой, по-моему, совершенно неверной идеей является представление (о чем Гурвич заявил в начале лекции), что Дарвин дал почти все положительное содержание дарвинизма и последователи его могли только повредить, почему изложение современного состояния дарвинизма почти всегда сводится на критику дарвинизма. Это опять-таки совершенно неверно: по-моему, лучшим выражением дарвинизма является не Дарвин, а Уоллес и Вейсман, в особенности последний, сделавший все последовательные выводы из дарвинистического мировоззрения. У нас склонны считать известной слабостью то обстоятельство, что Дарвин, первоначально придавший большое значение мутациям, потом от них отказался: это было необходимо, так как Дарвин, как последовательно мысливший человек, не мог отказаться от признания несовместимости мутаций (спортс) с его основным учением. Точно такое же отношение мы видим и по отношению к монофилетическому происхождению. Пока еще теория Дарвина не была достаточно продумана, полифилетическое происхождение допускалось (например, Геккелем и др.), но потом, когда ясно увидели, что эти две вещи несовместимы, возможность полифилетического происхождения отметалась, как явно еретическая. Обратное доказательство полифилетического происхождения организмов есть вместе с тем опровержение селекционной теории.
Мне кажется, что для всех научных теорий является правилом непоследовательность их творцов. Даже самый широкий ум не в состоянии обнять всех выводов из своих положений и потому он бессознательно допускает противоречия (так как обыкновенно великие умы замечают и противоречия). Последователи их, развивая учение, находят непоследовательности и отвергают их, но благодаря этому открывают слабые стороны теории, которая оказывается несовместимой со многими очевидными фактами. Упреки, что ученики испортили теорию совершенно неправильны, так как в критическом положении теории виновата она сама, а вовсе не ее последовательный адепт.
Симферополь, 1 июля 1919 г., 20 ч. 30 м. — 1 ч… 20 м
Мое пребывание в Таврическом университете сильно способствует развитию определенного взгляда на университетскую политику, так как в сущности Высшие женские курсы руководились не общеуниверситетским уставом и там не было таких нелепостей, которые встречаются здесь. Официально считается, что здешний университет руководится уставом 1884 года с новеллами временного правительства и с разъяснениями относительно новых университетов (Пермского, Ростовского и некоторых факультетов Томского). Фактически, за исключением вполне приличного физико-математического факультета, здесь собралась такая черносотенная свора (особенно Гензель, Деревицкий, Кадлубовский; им немного уступают Алексеев, Четвериков, А. Л. Байков и др.), что все время толкуют смысл законодателя устава, т. е., конечно, 1884 года, а не временного правительства. В особенности ярко это сказалось на истории с утверждением в приват-доценты Франка и Берсеванова, избранных на основании статьи об известности данных лиц своими научными работами. Гельвиг, руководствуясь тем, что по уставу ректор «принимает» приват-доцентов, о чем доводит до сведения совета, считал себя вправе не принимать их, хотя отказ факультета в допущении к приват-доцентуре может быть обжалован перед министром, а об отказе ректора ничего не говорится, тем не менее юристы заявили, что рассматривая исторически эту статью, право свое ректор получил в наследство от попечителя, которому раньше это право принадлежало. На сегодняшнем заседании, где решалась судьба Франка, Френкеля и Берсеванова (Франк получил 11 избирательных и 10 неизбирательных, Френкель 13 избирательных и 3 неизбирательных, а Берсеванов 13 избирательных и 1 неизбирательный) Деревицкий даже заявил (все время указывая, что для избрания приват-доцента по этой статье необходима особенная известность), что устав 1884 года был введен для поднятия университетского преподавания; так и хотелось долбануть чем крепким по этой башке, совсем недавно великолепно вникавшей в дух советского законодательства.
