пусть хоть стереосистема, квадро – это не живой оркестр, Саша! Когда играет оркестр, мурашки по спине. Кстати, слышал стихи Эрдмана? Того самого, который написал пьесу “Самоубийца”.
– Заметь, тридцатый год! – Поперека хрипло захохотал. – Что ж удивляться, что посадили... А у электроники, Саша, не хватает обертонов, что ли... гамма бедная... Возникает проблема одиночества.
Он изливал тоску свою толстому Выеву, тело которого, казалось, свисает с обеих сторон стула. Нет, Выев слушал, кивал, время от времени утирая платочком мокрый лоб.
– Понимаешь, Саша?.. Прессинг века. Выдавливает у человека способность воспринимать слово. Слово стало голой информацией. Это нужно, это не нужно. Принцип полезности. Переполнение ячеек. Поэтому нужно что-то делать: клубы, семейные филармонии... если играют живые инструменты, там уже будут стихи читать. Слушать друг друга. Хотя!.. Смешно! Многие, даже поэты мечтали о технической цивилизации! – Поперека резко замолчал. Кажется, потерял мысль. И глянув на принесенные медсестрой газеты, заговорил о другом. – Вот ты богатый. Я рад за тебя. Но что такое сегодня наша страна? Пять процентов, ну десять – богачи. Пять – их охрана. Пять – работники развлекательных услуг, пять – чиновники. Остальные – нищие. Тут все мы – учителя, ученые, крестьяне, бомжи.
– Да, ты прав, прав, – ворковал Выев, мучительно прикидывая, под каким же предлогом уйти. Но неудобно уходить – больной говорит.
– А ведь могли страну повести по другому руслу. Например, убрать деньги, перевести страну на безналичный расчет, это сильно подкосило бы преступность. Ведь сам знаешь: чем больше наличных, тем больше преступность... это пища для преступности... ведь не пометишь все дензнаки... А вот если расчеты производить перечислением, то легко доказать, куда ушли какие денежные потоки...Эту идею не приняли, потому что, я думаю, партийные боссы давно уже начали приворовывать... на фига им контроль... они начали вывозить бриллианты, недвижимость... золото прикупать... – Поперека оперся на локоть. – Я тебе рассказывал про своего деда? Он хохотал, когда читал, как наши стахановцы ночью на комбайнах шуруют в полях. А мы, говорит, в субботу с пашни приезжали, в бане помоемся, за стол сядем, еще и заря не догорела... потом по девкам успевали... а в понедельник снова на пашню. Крестьянин работает медленно, устойчиво. А тут давыдовский пролетарский способ: давай-давай! И половина зерна в поле остается!..
– Хорошо, что пришел капитализм, – поддержал бывшего своего завлаба Выев.
– Да не тот, не тот капитализм!.. – сердился в постели Поперека, закатывая глаза и снова падая на спину. В голове гул стоит, но хотелось говорить и говорить.
Однако на его беду (или на его счастье) появилась на пороге палаты жена Наталья.
– Это еще что такое?! Вы кто?.. Почему в обуви?!
Выев тяжело, но с великой радостью, раскорячась от долгого сидения, поднялся.
– Извините, я к другу... – И присмотревшись. – Разве вы меня не помните, Наталья Зиновьевна?
– Помню, – холодно кивнула женщина в белой халате. – У него снова будет криз. Приходите, когда я разрешу.
Кивая, пятясь, Выев выкатился из палаты. Поперека лежал, закрыв глаза, и кусал белые губы. Нет, не тот капитализм пришел в Россию. Нас обдурили элементарные воры. Надо вмешаться. Но как? Когда?
15.
Самочувствие немного улучшилось, давление слетело до 12095, но головная боль не проходила – это, как говорит Наталья, самое опасное. Видимо, крохотные гематомы где-то все же блокируют свободную работу мозга. Бедный сынок, а каково ему?!
Наталья не разрешает много читать, но разве удержишь? Тем более, что, наконец, в местных газетах развернулась война между сторонниками завоза иностранных ОЯТ и противниками. В Красносибирск прилетели новый министр атомной промышленности и чиновник из Госатомнадзора, в брифинге перед журналистами ими поминалась и провокация Попереки. Причем, министр к удивлению многих сказал, что лично он признателен ученому за такой, пусть некрасивый, но побуждающий к действиям метод. Госатомнадзор же заявил, что вокруг города №22 всё чисто, охрана бдительна, как никогда, и напрасно местные физики будоражат общественность.
– “Напрасно”... – обозлился Поперека. Он попытался рассказать жене, какие на его памяти чудовищные примеры равнодушного отношения со стороны атомного спрута к людям, а она не слышала. – В семидесятых взрывали вдоль Енисея в скважинах атомные бомбы... потом многие скважины текли... люди лысели... – Он продолжал говорить, когда приходила медсестра ставить уколы. – Верите, нет, Таня? На Мангышлаке построили реактор на быстрых нейтронах. Опытный реактор. Он должен был месяц работать, а месяц стоять. А его как врубили в сеть вместо ТЭЦ... ресурс рассчитан на пятнадцать лет, а он уже тридцать пашет... Я был там, в городе Шевченко, ходил-ходил, ничего понять не могу, какая-то дверь, охраны нет. Потом по проводам смотрю, куда кабели идут, пришел – у них круглые глаза, они в белых халатах, шапочках... ты как сюда попал? Бардак. И там не знак радиационной опасности в коридоре, а написано просто, по-русски: “Пробегай!” Представляешь? “Пробегай!”
– Ужас, – ответила медсестра и, нежно улыбнувшись, вышла из палаты.
А поздним вечером в дверь палаты робко постучали. Это уже когда Наталья, убедившись, что муж сегодня чувствует себя неплохо, ушла домой. Почему-то Петр Платонович решил, что вновь явилась медсестра... может, еще послушать его захотела.
– Конечно, – весело отозвался Поперека.
Однако в палату юркнула не румяная медсестра, а маленькая женщина – Люся. Она была также в белом халате, наброшенном на узкие плечи, на мальчишеский синий джинсовый костюм, и в тапочках, в руке держала прозрачный кулек с яблоками.
Увидев удивленное, а затем и негодующее острое лицо бывшего мужа, Люся залепетала:
– Я только навестить... посижу и уйду. – Присела рядом на стул и уставилась на него обожающими, обведенными синей краской глазами.
“Господи, какой страшненькой стала... как летучая мышь... – смиряясь, продолжал думать Поперека. – Интересно, когда после меня замуж вышла, точно так же смотрела на своего нового покровителя- строителя? И чего развелась? Говорила, от аллергии... от него будто бы все время пахло нитрокраской... Ей бы жениха подыскать. Вон, Сашка Выев богат, силен...”
– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила Люся, сжавшись от мысли, что он ее сейчас выгонит.
– Дурацкое слово! – снова осердился Петр Платонович. – Если я в руку возьму морковь, я ее чувствую. Но я же себя не лапаю за всякие места... – “Впрочем, я, кажется, сполз на сомнительный ответ. Зачем грублю?! Она же хороший человек”. – А у тебя как дела, Люсенька?
И она расцвела, и тут же нашлась.
– А я себя чувствую плохо... мне без тебя...
– Только не надо! – пробурчал Поперека. – За яблоки спасибо... ела бы сама... вон, бледная стала... как бумага.
– На которой ничего не написано, – отвечала неугомонная Люся. – Я как Марина Цветаева... нет, нет, не как поэтесса.. а я – как одинокая женщина... – И вдруг вспомнив, засуетилась, достала из-под белого халата, из кармана джинсов, свернутую газету. – Вот.
– Что? Что там? – И поскольку она, робея, ничего не смогла сказать, выхватил у нее “Дочь правды” и быстро нашел на первой же странице в недельном обзоре некоего А. Иванова подчеркнутые красным карандашом строчки про себя.
“В преддверии зимы медведи залезают в берлоги, все-все твари лесные и полевые готовятся к спячке. И наш храбрый физик, который вечно поперек течения (ладно бы против!), нагадив в душу
