фу! – Тонкий носик ее покраснел, пальцы ловко вгоняли шприцом лекарство то в правое лядвие, то в левое его мускулистого сухопарого тела. Вспомнила, как они с Петром лет 20 назад танцевали в Доме ученых Академгородка на смотре современных танцев и приз завоевали, отпрыгав в веселом безумии рок-н-рол, – картину местного художника “Олени у моря”. Она до сих пор висит в их спальне.
– Боже! Каким ты бывал веселым, целыми неделями балагурил... без конца всякие истории травил... Может быть, мы зря в этот город переехали?
– Нет, – отрезал Поперека. – Надо было так.
– Понимаю.
Наталья села рядом, глядя на мужа, и вдруг жалобно так сказала:
– Давно хотела спросить. Чтобы все точки над и. Как ты теперь относишься ко мне? Вот теперь?
Поперека подумал. И серьезно ответил:
– Как к себе... как к своему телу. Со всеми плюсами-минусами.
Она покачала головой.
– Даже ответить красиво не хочешь... холодный ты...
– Я холодный?! Уже хоронишь? – он схватил ее очень цепко за колено. – А вот ложись тут! Под звездами капельницы – интересно. Ну?!
– Ты что?! – порозовела смущенно (а может быть, и польщенно) жена. – Ты же умрешь.
В ней, конечно, победил врач – нахмурила бровки, встала, отошла к двери. И все же улыбнулась. А он поднял указательный палец:
– Значит, и ты ко мне так же... И это нормально. Мы самые родные на свете.
– Правда?.. – счастливая Наталья долго смотрела на него. В левом глазу замигала влага. – Конечно же, у нас дети... мы же... Но почему ты уходил от меня к этой дурочке Люське?
– Знаешь, я тебе историю расскажу... – оживился он. – У моего Антона кобель есть, Макс... умный! Его познакомили с догиней из Ленинского района. Ну, пару раз Антон возил его туда на свидание. И ты знаешь, нынче этот гад, ну пес, запрыгнул в третий автобус и сам поехал к ней и лапами в дверь: бум-бум. Впустили дорогого друга. А потом он обратно – сам – на автобусе же и вернулся! Сталин был прав: эта штука посильнее “Фауста” Гете! – И Поперека залился смехом, дрыгая ногами.
– Фу!.. – сказала Наталья. – И ты такой же! Ну, зачем ты к ней уходил?
– Всё еще помнишь? – Петр Платонович полежал с закрытыми глазами. – Это школьная была любовь. Чего ревновать?
– Я не ревную, но через столько лет... зачем? Она выглядела старше меня.
– Не говори так жестоко. Для меня она такая же, какой я ее любил. Ты же тоже юная до сих пор, разве тебе не нравится?..
– Надень очки! Человек правды, человек истины... что ты мелешь, милый?
– Граждане судьи. – Поперека сделал нарочито серьезное лицо. – В тот год, когда СССР рушился, а я растерялся, Людмила мне была нужна как напоминание о временах, когда я впервые понял, что я гений. И вообще, если я ее любил в седьмом или восьмом классе, интересно было понять, что же в ней такого было? Я же исследователь. – Он рассмеялся. – Я бы и сейчас ее взял в дом... но ты не поймешь.
– Турок несчастный! – Она щелкнула его небольно по лбу. – Никогда не могла понять до конца. Как и сына – весь в тебя!
– Кстати, где наш молодожен? Не навестит помирающего отца?
– Не шути так! Сейчас ему позвоню.
Днем явился розовый, отмытый после дежурств в колонии Кирилл, посидел рядом, повинно опустив стриженую голову.
– Ты зря меня, батя, поднимал... во мне говна знаешь сколько...
“Ну зачем так о себе... я же тебя люблю...” Но вместо этих слов Петр Платонович сердито (или как бы сердито) пробурчал:
– Я всё насчет того, что ты сжег портрет президента – и хохотал. Правда, другие очень “смелые” бойцы замотали физиономии тряпками. Им все равно страшно? Не потому что телекамеры снимали... По закону государства – не преступление. Если бы флаг... Но есть же нравственный закон, Кирилл! Этого человека избрали огромным большинством в стране. Не могут быть все бараны, ты один орел. Значит, что- то тут не так. Баран с нарисованными крыльями. Во вторых: в сжигании и уничтожении портретов людей есть вправду нечто мистическое, связанное с подсознанием. Сжигая, разрезая другие лица, человек режет или сжигает себя. Эта театральщина приводит к тому, что он опустошает себя, со временем превращается в живущего только политикой злобного человека, в маргинала, в свинцовый груз общества. И вообще, мог прийти куда хуже президент, уверяю тебя! Страна до сих пор совковая. Хотя меня поражает, как все-таки бескровно мы скинули с себя этот панцирь коммунизма. Как вонючее одеяло.
Кирилл внимательно выслушал отца.
– Рейтинг коммунистов выше тридцати.
– Ха! Как-то у меня было хреновое настроение, дай думаю схожу в церковь, исповедуюсь... ну, выпил немного... Смотрю – а там бывший наш секретарь комсомола Васька Колотов... Боже, говорю, что ты тут делаешь? Смутился.
– Папа, а почему нет? У каждого своя ходка к небесам.
– Ходка... это ты хорошо сказал.
Кирилл, помолчав, обернулся к двери.
– Ну, входи, коза.
Робко вошла невеста, в руке полиэтиленовый пакет, в нем яблоки просвечивают. Да сколько можно?
– Подари медсестрам, когда пойдешь... Хорошо?
Лицо у Татьяны сегодня более светлое, жесткая морщинка между бровками исчезла.
– Ну, что решили-то? – спросил Поперека. – Остаетесь или поедете?
– Пока остаемся, – отвечал сын. – Там посмотрим.
– В Иркутске духовное училище... – тихо отозвалась Таня. – Киря хочет на священника учиться... заочно... Ну и пока по специальности работать, там тоже есть колония.
Поперека изумленно приподнялся в койке. У него в сознании словно темная шторка исчезла. Так всегда бывало, когда он вдруг приходил к открытию. А сегодня он в эту секунду понял, кто его сын. За его ёрничеством, детской дурашливостью скрывается очень серьезный нравственный человек. Да как и иначе и быть могло?! Родители-то далеко не пустые люди. Но почему именно священником?
– Извини... – Поперека дернул шеей. – Ты что, вправду веруешь?
Константин огладил ладонью смешные свои, никак не казацкие – скорее китайские усики.
– Не знаю. Но надо. Потому что больше ничего не осталось. – Он грузно поднялся и едва ли не в первый раз поцеловал отца в скулу. – Я на работу поехал.
– Здесь не надо полы помыть или чего протереть? – спросила Татьяна. – Не подумайте, я – за так.
– Спасибо... тут хорошая больница. Не прощаюсь.
Открылась дверь – появилась грузная большая Мария, мать Татьяны.
– Я уж попрощаться. – Она подняла руки и подержала над Поперекой. Лицо у нее было сосредоточенное. – Вы скоро встанете. Я за вас спокойна. От вас исходит сильнейшее поле. Значит, и сын не отступит в жизни Я буду их ждать. Как решат, так и будет. – Она помолчала, с улыбкой глядя на дочь. – Она тоже добрая, не смотря на то, что в жизни случилось... Помню, растили поросят, давали им имена – и есть не могли. А в совхозе сейчас сразу детям говорим: это живой хлеб. С глазами? С глазами. И на хлебе рисуем глаза. А что делать? Так спокойней. В самом деле, трудно в Сибири при нашей бедности быть вегетарианцами... – Мария перекрестила Петра Платоновича, и они с дочерью вышли из палаты.
А после “тихого” часа в палату неожиданно закатилась низенькая, сильно крашеная дама в очень белом халате – наверное, принесенном из дома. В руке три красных розы, обмотанные прозрачной бумагой.
– Можно? – и Петр Платонович не сразу узнал в ней Соню, ТСВ. – У тебя инфаркт? Не говори, только моргни.
Положила цветы на тумбочку. От Сони вновь пахнет духами и конфетами, или уж так кажется
