Я встречал многих людей, обязанных Тимофееву-Ресовскому научными идеями, совместной работой, а то и жизнью. Роберт Ромпе единственный из них, кто проявил себя столь неблагодарно. На него, очевидно, повлияли те ожесточенные нападки на книгу, которые были в советской печати, обязывало его, как видно, и членство в ЦК. Любопытный казус — высокое партийное положение не увеличивало свободу, а ограничивало ее.
То, что герой книги Тимофеев-Ресовский мог в гитлеровской Германии остаться независимым, продолжать свою науку, сохранять честность, — это было выше понимания критиков журналов типа «Наш современник». Такую ситуацию они воспринимали как личное оскорбление. Их устраивал лишь советский тип сознания. Тот, кто отказался вернуться в Союз, будь это даже в 1937 году, — предатель. Те, кто остался на оккупированных территориях, — пособники оккупантов. Те русские, кто был в Германии при фашизме, — сами фашисты, работали на фашистов. Этот тип прямолинейного мышления был свойствен и немецким коммунистам, которые ратовали за запрет книги.
Прошло еще четыре месяца. Лео Кошут, главный редактор издательства, не оставлял своих стараний, пытался пробить разрешение на выпуск книги в продажу. Клаус Хопке, не согласный с мораторием, пишет новое письмо Курту Хагеру и прилагает вырезку из «Литературной газеты», где напечатано открытое письмо советских ученых, опровергающих малограмотные рассуждения В. Бондаренко о Тимофееве- Ресовском.
Следующий документ — 20 декабря 1988 года руководитель Общества германо-советской дружбы, член Политбюро, секретарь ЦК Э. Мюккенбергер сигнализирует тому же, все еще пребывающему в нерешительности Курту Хагеру:
«У нас в Обществе германо-советской дружбы уже несколько месяцев назад Рагвиц обращал внимание, стоит ли издавать книгу Гранина „Зубр“. Несмотря на все сомнения, у некоторых людишек есть все же намерение это сделать. Так, в журнале „Искусство и литература“ публикуются две статьи о романе — И. Грековой и Е. Сидорова. Я хочу обратить твое внимание на это, ибо предполагаю, что хотят создать предпосылки для публикации книги.
С социалистическим приветом Э. М.».
ГДР переживала тяжелейший кризис, нарастали драматические события, вставал вопрос о существовании республики. А члены Политбюро переписывались по поводу этой книги, отдел культуры ЦК учил, докладывал, доносил, шли совещания, телефонные переговоры. В документах передо мной были лишь следы той работы и споров, которые кипели в кабинетах.
Людишки — для секретаря ЦК всякие редакторы, журналисты, издатели, интеллектуалы, те, что смеют трепыхаться, иметь собственное мнение. Я полагал, что это для наших вождей человек — «винтик», а оказывается, и в Германии, со всеми ее демократическими традициями, у коммунистических боссов было то же самое отношение к рядовым членам партии — людишки.
Заведующая отделом культуры ЦК жалуется своему начальнику Курту Хагеру на министерство культуры (то есть на Клауса Хопке), которое продолжает хранить 15 тысяч переплетенных экземпляров крамольной книги! В ответ неугомонный Клаус Хопке шлет Курту Хагеру два письма в дополнение к прежним материалам: «Они сообщают факты, помогающие решить вопрос о книге».
Шел февраль 1989 года, но до решения еще было далеко.
Документы «за» и «против» чередовались, отражая усилия и с той и с другой стороны. К тому же Курту Хагеру адресует письмо некий Штранд из Бернау, яростный блюститель партийной идейности.
«Несмотря на то, что я неоднократно писал в отдел культуры ЦК по поводу предполагаемого издания романа Гранина „Зубр“ издательством „Volk und Welt“, я до сих пор, если не принимать во внимание отписки, не получил ответа по поводу моих сомнений. Правда, книга не вышла в конце 1987 года, как предполагалось, но должна, это я узнал стороной, выйти в середине этого года. Я хочу обратить внимание ЦК на то, что эта книга искажает факты… Авторитету ГДР будет оказана плохая услуга, если наши „деятели культуры“ попадутся на удочку. Я думаю, что у многих советских писателей есть достаточно причин быть осторожными в отношении коллаборационистов и невозвращенцев и не оправдывать их.
4.03.89. С комприветом Е. Штранд».
За книгу вступается писатель, сценарист Вольфганг Кольхазе. Он направляет большое письмо тому же К. Хагеру. Книга становится объектом сражения демократов и догматиков. Партия мобилизует своих «автоматчиков». В журнале «Конкрет» (1988) появляется статья О. Тольмейна. Автор обрушился на роман, повторяя советских обскурантов: «Национал-социализм у Гранина выступает как менее ужасный вариант тоталитарного режима, чем сталинизм». Старательно развивает он тезис, выдвинутый Э. Хонеккером. Сама мысль о том, что можно сравнивать оба режима, кажется кощунственной. Он вскрывает умысел автора — противопоставить свободу, которую дали Тимофееву-Ресовскому в Германии, советской жизни. Никого из критиков, защищавших «Зубра», не удивляют неограниченные возможности, предоставленные Тимофееву-Ресовскому в гитлеровской Германии.
Оба тоталитарных режима были бесчеловечны и отвратительны. Нельзя сравнивать их по количеству жертв. Арифметика становится безнравственной, когда мы считаем, где больше погибло. Моя книга — рассказ всего лишь об одной судьбе. В статье цитируется Раиса Орлова: «Тимофеев — величайшая личность XX столетия, человек, который пережил оба тоталитарных режима». Через его жизнь и возникает возможность сравнения, которое кажется таким ужасным, кощунственным всем ревнителям коммунизма. Никто нигде не мог привести данные о том, что Н. В. Тимофеев-Ресовский выполнял какие-либо конкретные задания нацистов, у него нет ни работ, ни отчетов, связанных с расовой теорией или военной тематикой. После публикации книги, после всех дискуссий в 1991 году мне стала известна в подробностях следующая история.
В 1943 году из Далема в Бух приехал известный гистолог В. Халерфарден. Он обратился к Тимофееву-Ресовскому, предлагая руководить исследованиями некоторых генетических проблем на человеческом материале, на цыганах. В этом случае можно будет облегчить участь сына, недавно арестованного гестапо. Тимофеев-Ресовский сутки обдумывал предложение. Он не нашел в себе силы сразу отказаться. Понимал, что, отказывая, рискует жизнью Фомы. Так оно и случилось. Много лет спустя Елена Александровна Тимофеева-Ресовская рассказала об этом своей подруге Кузнецовой. До конца жизни оба, отец и мать, мучили себя за принятое решение. В каком-то смысле они считали, могли считать себя виновными в гибели сына.
История эта дошла до меня уже после их смерти, сравнительно недавно. Тема Фомы в доме Тимофеевых-Ресовских была как бы запретной, во всяком случае нежелательной. Ее упорно избегали. Теперь многое стало понятней. Хотя далеко не все. До сих пор не могу представить себе, каким образом Николай Владимирович принял такое решение. Но не могу вообразить и иного. Оба решения безвыходные. Это ситуация библейская, шекспировская, трагическая в любом направлении. Великому человеку достаются и великие испытания.
Публикация романа в Германии приносила к моему берегу новые факты, сообщения. Замечательный немецкий физик Риль подтвердил невозможность для Тимофеева-Ресовского никаких работ на потребу нацистов, исключал начисто его участие в атомном проекте немцев. Последние годы Риль и Тимофеев- Ресовский были связаны совместной работой. В конце 1992 года в журнале «Nature» («Природа») появилась большая статья-исследование, которая окончательно подтверждает непричастность Тимофеева-Ресовского к каким-либо работам на войну, на расистские темы. Историкам не удалось найти никаких фактов, свидетельств, ничего такого, что можно было бы поставить в вину русскому генетику.
«Зубр» вышел в Западной Германии (под названием «Генетик»), его читали и восточные немцы, а в ГДР «Бюро Хагера» расследовало, каким образом один экземпляр книги обнаружен был у кого-то на руках. Поднялась паника, словно бацилла чумы вырвалась из лабораторной бутылки. Несмотря ни на что, книга вышла и в ГДР, еще успела выйти, пока стена была цела, пока ЦК работал и ревнители сидели в своих кабинетах.
Странно, но я вспоминаю о тех временах со смешанным чувством. Есть что-то славное в том минувшем, увы, безвозвратно ушедшем. Такого уже не будет — чтобы нас, писателей, так боялись. Ныне уже не то. Ныне, что бы я ни писал, какую бы сатиру или контру, как бы ни уязвил основы, такого переполоха не вызвать. С ностальгическим чувством я перебирал документы, присланные Клаусом Хопке, складывал их в папку, прощаясь с ними и со всем серебряным (или железным) веком могущества литературы, и кино, и живописи, и музыки, когда нас боялись, собирали совещания, принимали
