постановления ЦК. Никогда не будут уже из-за наших книг давать выговоры, вызывать издателей, переписываться с министрами, советоваться с КГБ. И мы не сможем более проявлять стойкость и чувствовать себя героями. Грустно. То правительство и та партия — ах, как уж мы приспособились друг к другу в своей нелюбви! Никто не будет теперь испытывать к нам такой горячей неприязни. У них было занятие — они запрещали, охраняли, изымали, увещевали.
Нынешним властям мы не нужны. Никто не выискивает в моих книгах крамольных фраз, не сообщает о них куда следует. Боюсь, что власти вообще перестали читать. Похоже, мы стали безопасны, бессильны и должны заняться всего лишь… литературой.
Р.S. Рассказанная Д. Граниным история (мы публикуем не все — часть ее) напомнила мне о редакционной «зубровской» папке. Повесть эта, как и почти одновременно увидевшие свет дудинцевские «Белые одежды», вышедшие из подполья рыбаковские «Дети Арбата», вещи Бека, Гроссмана, Домбровского, Приставкина, Тендрякова, естественно, получила огромный резонанс. Но читательская почта «Зубра» имела свою особенность. Если там были отклики восторженные и ругательные, отражающие ситуацию в стране, то тут, поверх этого, — битва за честь, за доброе имя ученого, за правду о нем. Взрыв и в научном мире, и в широкой читательской аудитории вызвала «антизубровская» статья В. Бондаренко «Очерки литературных нравов» в «Москве». И хотя «ЛГ» тут же опубликовала письмо «Необоснованные обвинения» ученых В. Струнникова, А. Яблокова, В. Иванова, кампания не затихла. И вот уже в «Нашем современнике» появилась публикация «Кто вы, доктор Тимофеев-Ресовский?» Д. Ильина и генерал-майора юстиции, старшего помощника главного военного прокурора В. Провоторова, основанная на материалах десяти томов «официального, объективного расследования» по делу генетика.
И — новый взрыв возмущения научной, литературной общественности этой клеветой. В редакционной архивной папке — стенограмма проведенного в «ЛГ» круглого стола (все, разумеется, не вошло в отчет), расшифровки наших бесед с Е. Саканян, режиссером ныне известных, а тогда еще только воплощавшихся фильмов «Рядом с Зубром» и «Охота на Зубра», — это ее киногруппа была зачинщиком обращения в Верховный суд о реабилитации Ресовского. И тут же прямо противоположное — публичная лекция профессора Г. Середы, одного из главных наветчиков, поставщика ложной информации о Тимофееве, и запись разговора с ним в «ЛГ». Тут и копии писем в Главную военную прокуратуру учеников, коллег, последователей Зубра, тех, кто знал, видел в Берлине его и старшего сына Дмитрия — Фому. Копии «литгазетовского» обращения к тогдашнему Генеральному прокурору СССР А. Сухареву. Присланный из Ленинграда профессором В. Кирпичниковым оригинал ответа ему: «Разъясняю Вам, что оснований для постановки вопроса об отмене состоявшегося по делу судебного решения в отношении профессора Тимофеева-Лесовского Н. В. [Лесовского — так напечатано в оригинале. — Прим. ред.] не имеется. Зам. начальника отдела управления ГВП В. Кондратов». И еще множество самых разных документов, проливающих, как говорится, свет на судьбу ученого, вызволенного гранинской повестью из небытия. Последействие документального произведения, оказавшееся непредсказуемо бурным, свидетельствовало: система не пала, лишь укрылась за демократической ширмой…
Теперь лента нашего прошлого прокручивается наконец с проясненными, атрибуцированными кадрами. И всякий раз, ужасаясь, возмущаясь открывшимся, поражаешься снова и снова: кагэбэшные щупальца системы прощупали (щупают?) буквально все (все!) сферы, стороны бытия. Уже пора вроде бы привыкнуть и к тому, что щупальца эти хватали не только живых, но и мертвых. И шла слежка за неугодной книгой, за прототипом ее неподатливого строптивого героя. Вспомним, что с опального Пастернака тоже после его кончины глаз не спускали, устроили у могилы ловушку для слишком разговорчивых, вмонтировав в скамейку записывающий аппарат. Механический стукач — эта запредельность была нашей реальностью (была — хорошо, если глагол можно употребить только в прошедшем времени)…
Получив от Д. Гранина материал, я позвонила Н. Воронцову — председателю комиссии по научному наследию Зубра. «Буду ждать „Литгазету“, — сказал он и сообщил: — В набор ушла рукопись „Тимофеев- Ресовский. Воспоминания, документы“, издательство „Наука“».
Портреты героев
В дискуссиях о связях искусств, о воссоздании образов какого-либо искусства другими художественными средствами вопрос об иллюстрировании литературных произведений кажется бесспорным. Но так ли это?..
На книжной ярмарке в Мадриде мы провели целый день. Мы ходили от павильона к павильону и разглядывали книги. Каждый павильон выставлял свое — либо свое издательство, либо свою книготорговую фирму. Книги были всех направлений: книги марксистские, клерикальные, художественные, книги школьные, дошкольные, музыкальные… Чего только не было представлено в каждом павильоне: издания дешевые, карманные, издания библиотечные, издания роскошные. Одна Библия фигурировала от самого миниатюрного, карманного вида до изданий в переплетах белой кожи с великолепными, специально выполненными на пергаменте иллюстрациями. Томa весом полпуда, украшенные бронзой, серебром. Подобных дорогих изданий Библии было около десяти, одно другого красивей. А павильонов было около двухсот. Я говорю «около», потому что все посетить мы не смогли: сил не хватило, при всей нашей любви к книгам, и смотреть больше не хотелось. От книг тоже устаешь. Теперь-то я жалею, что недосмотрел, недолюбовался, недолистал, а тогда мы повалились в кресла возле нашего павильона, гостями которого мы были, не желая больше ни ходить, ни смотреть, и переговаривались, проглядывая текущую мимо ярмарочную толпу.
Со всех сторон нас окружали красочные, яркие, блестящие обложки бестселлеров.
Физиономии героев, точные, как фотопортрет, или смутные, еле различимые, какие-то фигуры — стреляющие, убегающие, молящиеся.
Я смотрел на них и думал о том, какие силы тратятся на книжные иллюстрации и что иллюстрация существует лишь для данного издания и в данном издании, а не вне его. В разных изданиях Шекспира картинки разные, все Гамлеты — разные, все Ромео — разные. Во всех испанских изданиях Чехова тоже разные картинки и нет ничего узнаваемого. То же самое происходило с героями Артура Хейли: картинки в испанских переводах были не похожи на французские. Затем я подумал о том, почему я никогда не мог узнать собственных героев на иллюстрациях к моим книгам, хотя обстановка действия, сами сценки изображались достаточно точно (иногда традиционно, иногда свежо). Своих героев я видел явственно и видел, что изображенное в иллюстрациях — не то. Тут уж я мог судить уверенно. Странная штука — это авторское видение. Представляешь персонаж во всех подробностях его фигуры, физиономии, игры лица, а подсказать художнику, что у него не так, — не можешь.
И здесь, на ярмарке, я смотрел картинки к «Трем мушкетерам» — поединки, миледи, Портос был толст, Арамис — тонок, все четверо с бородками, усиками, но на этом приметы исчерпывались, и в сущности каждый Д'Артаньян был другой. Я вспоминал рисунки к «Мертвым душам», к «Войне и миру», дивные врубелевские иллюстрации к «Демону» Лермонтова, чьи-то рисунки к Достоевскому, к Щедрину. Вспоминались удачные, талантливые, замечательные: Добужинского к Достоевскому, Бенуа к «Медному всаднику». Вспоминалась и безвестная иллюстрация к какому-то старому детскому изданию «Капитанской дочки»: крепостной вал, пушечка. Какой был из себя Швабрин, какой Гринев — ничего этого из нарисованного в памяти не задержалось, просто человеческие фигурки, а вот обстановка старенькой крепости помнится, и прочно. Как читаю «Капитанскую дочку», так и представляю Белогорская крепость по той картинке. Людей же: и Гринева, и Савельича, и Швабрина — вижу по Пушкину, то есть не внешним рисунком, а тем внутренним зрением, которое вызывает образ. И с героями других авторов примерно то же самое, то есть существует не изображение Раскольникова, а лестница, по которой идет фигурка человека, не Андрей Болконский, а картина Бородинского поля с фигуркой молодого офицера. Никто из художников не помог мне представить ни Андрея Болконского, ни Чичикова, и вроде бы я и не нуждался в помощи. Любимые и нелюбимые герои возникали в сознании настолько отчетливо, что я невольно отвергал их портреты, предлагаемые художниками. Я не мог припомнить ни одного изображения Гамлета, которое
