победителем из несколько тяжелого и щекотливого положения. Нужно будет побороть в себе чувство отчужденности относительно жены и оценить по достоинству ее хорошие стороны. [...] Я до такой степени теперь оправился, что даже приступил на днях к инструментовке Вашей симфонии». На следующий день приходит новое письмо от Чайковского, еще более оптимистичное: «Вы совершенно правы, Надежда Филаретовна, говоря, что есть случаи в жизни, когда нужно крепиться, терпеть и искусственно создавать себе хотя бы тень благополучия. Я всегда мечтал работать, пока есть силы, и потом, когда приду к убеждению, что на своем пути дальше идти не могу, скрыться куда-нибудь и издали, в щелочку смотреть, как люди копошатся в своем муравейнике. [...] Теперь я лишил себя надежды на эту последнюю пристань. [...] Новая связь приковывает меня теперь навсегда к арене жизни, – убежать нельзя! Остается, как Вы говорите, махнуть рукой и постараться быть искусственно счастливым».
Успокоенная твердостью духа, с которой Чайковский принял крах своего брака, Надежда фон Мекк покидает свое имение в Браилове, чтобы отправиться в очередное путешествие по Европе. Эти поездки для нее – возможность на время изменить свою жизнь, увидеть новые горизонты и почти сменить национальность, тогда как люди менее обеспеченные приговорены к обездвиженности паралитиков в инвалидном кресле. Ничто так не омолаживает ее, как мысль убежать, забыть, сжечь мосты.
Однако даже в Вене ее мысли заняты перепадами настроения ее гениального протеже, которого она расспрашивает о его опере «Евгений Онегин», над которой он работает урывками, заверяет его, что она не ошибается, почитая его как существо сверхъестественное, и что каждое письмо от него для нее глоток кислорода, который так нужен ей в окружении тошнотворных людей. Несколько дней спустя, прибыв в Белладжо, на берег озера Комо, она снова изъясняется ему в платонической любви и заверяет, что, созерцая эти безмятежные воды, эти покрытые дымкой горы, эти кипарисы и мирты под своим окном, она слышит его музыку. Письма Чайковского ожидают ее во Флоренции, в Неаполе, в Венеции, где она дрожит от холода. Это, однако, не мешает ей восхищаться феерическим городом, который лежит на волнах, как на мечтах и воспоминаниях. Она даже советует Чайковскому как можно скорее приехать в Италию. Не для того, чтобы присоединиться к ней, поскольку превыше всего она желает остаться для него столь же бесплотной и неуловимой, как музыка, а для того, чтобы без нее любоваться пейзажами, которыми она любовалась без него. Она планирует вернуться 15 октября в Москву. Почему бы ему не «перенять эстафету», приехав к тому же числу, в ее отсутствие, в Неаполь?
Привыкшая организовывать одновременно и свою жизнь, и жизнь других, она не сомневается, что ее не ослушаются. Единственный вопрос, который ее занимает, – поедет ли Чайковский один или с женой. Не получив никакого ответа, она возвращается в Москву и находит в своей почте письмо Чайковского, отправленное из Швейцарии, из Кларенса, 11 октября 1877-го. Распечатывая конверт, она готовится к новым перипетиям этого нескончаемого супружеского фельетона. И не ошибается.
Глава IV
Зря Надежда фон Мекк пыталась вообразить себе страдания Чайковского, связанного по рукам и ногам с супругой, которую он не может ни уважать, ни желать: то, что он пишет в своем письме, превосходит все, что она могла себе представить! После тщетных попыток смириться с присутствием в своем доме этой женщины, один вид которой раздражает его, он обращается мыслями к самоубийству. «Я впал в отчаяние. Я искал смерти, мне казалось, что она единственный выход». Однако провидение посылает ему телеграмму, которая зовет его в Санкт-Петербург, где должна начаться подготовка к восстановлению его оперы «Вакула», плохо принятой при первой постановке, и он торопится туда, на время счастливо спасенный от Антонины Ивановны, которой он, однако, не может поставить в упрек ничего конкретного. Сойдя с поезда, он так горячо встречен братом Анатолием, что, не в состоянии справиться с собой, изливается ему, во всех деталях, о своем безрадостном существовании, сплетенном из «лжи, фальши и притворства», которое ведет со дня женитьбы. После этого душераздирающего признания у него начинается истерика, он теряет сознание и несколько дней лежит в прострации. Эта внезапная болезнь вызывает у Анатолия такое беспокойство, что, ни с кем не советуясь, он решает энергично действовать. Едва брат приходит в сознание, он оставляет его на руках у врачей, а сам отправляется в Москву, где встречается с Антониной, договаривается с ней, после чего убеждает Николая Рубинштейна распространить слух о временном нездоровье Чайковского, вследствие которого ему необходимо прервать работу в консерватории. Суть достигнутого соглашения в том, что под предлогом лечения отдыхом Анатолий повезет своего брата за границу, тогда как Антонина уедет одна в Одессу. Такая расстановка позволит обоим супругам поразмыслить, не мешая друг другу, над будущим их брака и избежать скандального разрыва по прошествии неполных трех месяцев совместной жизни.
Прибыв в Кларенс, Чайковский пишет: «Теперь я очутился здесь, среди чудной природы, но в самом ужасном моральном состоянии. Что будет дальше? Очевидно, я не могу возвратиться теперь в Москву. Я не могу никого видеть, я боюсь всех, наконец, я не могу ничем заниматься. Но и ни в какое другое место России я ехать не могу. Я даже боюсь отправиться в Каменку. Кроме семейства сестры, у которой есть уже большая дочь, там живет многочисленное семейство матери ее мужа, его братья, наконец, целая масса служащих при заводе и разных других лиц. Как они будут смотреть на меня! Что я буду им говорить! Наконец, я не могу теперь говорить ни с кем ни о чем».
Внезапно, на глазах у Надежды, эпистолярные жалобы уступают место соображениям прагматичным. «Мне нужно прожить здесь несколько времени, успокоиться самому и заставить немножко позабыть себя. Мне нужно также устроиться так, чтоб жена моя была обеспечена, и обдумать дальнейшие мои отношения с ней. Мне нужны опять деньги, и я опять не могу обратиться ни к кому, кроме Вас. Это ужасно, это тяжело до боли и до слез, но я должен решиться на это, должен опять прибегнуть к Вашей неисчерпаемой доброте. Чтобы привезти меня сюда, брат достал небольшую сумму по телеграфу от сестры. Они очень небогатые люди. Опять просить у них невозможно. Между тем нужно оставить денег жене, сделать разные уплаты. [...] Словом, я теперь дотрачиваю последние небольшие средства и в виду не имею ничего, кроме Вас. Не странно ли, что жизнь меня столкнула с Вами как раз в такую эпоху, когда я, сделавши длинный ряд безумий, должен в третий раз обращаться к Вам с просьбой о помощи! О, если б Вы знали, как это меня мучит, как это мне больно! Если бы Вы знали, как я далек от мысли злоупотреблять Вашей добротой! Я слишком теперь раздражен и взволнован, чтобы писать спокойно. Мне кажется, что все теперь должны презирать меня за малодушие, за слабость, за глупость. Я смертельно боюсь, что и у Вас промелькнет чувство, близкое к презрению».
Однако эта денежная просьба вовсе не подталкивает Надежду к тому, чтобы считать Чайковского бесстыдным паразитом, всегда готовым вытянуть у нее несколько тысяч рублей, а внезапно придает ей уверенности в собственной власти. Какое ей дело до того, что часть суммы, которую она ему даст, пойдет рикошетом на содержание его оказавшейся в бедственном положении жены. Разве главное не в том, что он признает, до какой степени его жизнь зависит от его благодетельницы? Разве не должна она гордиться тем, что настолько необходима гению, как для материального благополучия, так и для того, чтобы продолжать вести с ней, в письмах, обмен мыслями, в котором расцветает на просторе их обоюдная страсть к музыке?
Теперь Надежде совершенно очевидно, что пропасть непонимания, разделяющая Чайковского и ничтожную Антонину Ивановну, делает ему еще дороже ту гармонию, которая царит в его переписке с невидимой, неуловимой баронессой. С ликующим сердцем, она решает раз навсегда, что, давая ему деньги, в которых он нуждается, чтобы выжить, она делает прекрасный подарок самой себе.
Отвечая 17 октября на его письмо из Кларенса, она поздравляет его с возможностью временно удалиться от жены и вырваться тем самым «из положения притворства и обмана – положения, не свойственного Вам и недостойного Вас».
Она заверяет его, что все унижения, все огорчения, которые он вынес, она сама пережила вместе с ним вдали от него. Что касается денежных забот ее корреспондента, она торопится успокоить его: «Еще, дорогой Петр Ильич, за что Вы так огорчаете и обижаете меня, так много мучаясь материальной стороной? Разве я Вам не близкий человек, ведь Вы же знаете, как я люблю Вас, как желаю Вам всего хорошего, а по-моему, не кровные и не физические узы дают право, а чувства и нравственные отношения между людьми, и Вы знаете, сколько счастливых минут Вы мне доставляете, как глубоко благодарна я Вам за них, как необходимы Вы мне и как мне надо, чтобы Вы были именно тем, чем Вы созданы; следовательно, я ничего и не делаю для Вас, а все для себя. Мучаясь этим, Вы портите мне счастье заботиться об Вас и как бы указываете, что я не близкий человек Вам. Зачем же так, мне это больно... а если бы мне что-нибудь
