— Мы с товарищем к вам, Валентин Сергеевич.
— Прошу, прошу. — Короткий знак подбородком. — Догоняйте, у меня еще урок.
Николая Ивановича поймала за рукав откуда-то взявшаяся девочка-букварик. Участливо спросила:
— Вас уже ругали?
— Нет еще. Ты почему не на этом… на привыкании?
— Я хожу на отвыкание. Забыли?
— Что же вы! — крикнула женщина и замахала теперь энергично сумочкой. — Скорее! У Валентина Сергеевича еще урок!
Николай Иванович вынужден был устремиться вперед. Девочка поправила фартук и пошла дальше, но плечико фартука тут же свалилось.
Директор хлопнул стопой тетрадей о стол, внутри стола что-то ухнуло, отозвалось.
— Садитесь.
Решительная женщина и Николай Иванович сели. Девица перестала мучить печатную машинку.
— Я — обедать, Валентин Сергеевич. Вам звонили из спортивного штаба, требуют заранее список ребят для первой тренировки к майскому параду. Список я печатаю.
— Идите, Танечка.
Инициативу в разговоре немедленно взяла женщина с театральной сумочкой.
— Мы родители. Мы всё знаем — спортивный штаб, списки, рост не менее одного метра сорока сантиметров. Мы всё поняли. Ребята были не правы, усматривая в этом дискриминацию.
— Почему дискриминацию? — удивился директор. — Дискредитацию. Вы не будете возражать, если я займусь попутно тетрадями.
Директор снял с вершины стопы тетрадь, открыл ее, подхватил из кармана карандаш и пустил ее по строчкам как гончую. Николай Иванович наблюдал за карандашом, ждал, как и директор, результатов погони.
— Вы бастовали, простите, я хотел сказать, дети ваши бастовали, вот что. — Карандаш настиг в тексте первую ошибку, которая не успела от него спрятаться, вцепился в нее, начал трепать. Николаю Ивановичу показалось, что он даже услышал крик жертвы.
— По-моему, Валентин Сергеевич, громко сказано — бастовали, протестовали.
— И дискредитация тоже громко сказано. И неверно.
— И неверно. Может, есть что-то похожее? Если нет, — сказала женщина, — то это шалость, Валентин Сергеевич. Вы в детстве не шалили, вспомните? Девочек портфелем колотили? Девочек всегда колотят портфелями. Шалость. Неосознанная. И они пошалили неосознанно.
— Но ваш сын отличается осознанными шалостями.
«Может быть, это Спичкин или Куковякин?» — решил Николай Иванович. Он сидел пока что спокойный, забавлялся директорским карандашом, который в данный момент отдыхал.
— Недавно на уроке географии ваш сын упорно пытался доказать, что Земля имеет форму ящика. — Директор опять сделал попытку пустить карандаш бежать по сочинению.
Николай Иванович тоже опять переключил внимание на карандаш. Ошибки теперь, наверное, затаились, сидят, только слабонервная вспорхнет. Николай Иванович вспорхнул бы.
— Мы с мужем обсуждали это дома. Ни я, ни муж ничего подобного ему не говорили. Семья здесь ни при чем.
— А на уроках музыкальной грамоты, товарищ Куковякина?
Значит, это Куковякина мамаша.
— Он читает ноты.
— Он читает «Анжелику».
— Валентин Сергеевич, у сына выраженные музыкальные способности. Я в молодости тоже пела. — Куковякина шумно вздохнула. — Имею слух достаточный, и мальчик у меня никогда не болел ушами. Как он животным подражает, вы бы послушали.
«Значит, все-таки Куковякин в классе мяукает», — вспомнил Николай Иванович Люськин показ практикантки: «Класс, тихо! Куковякин, ты мяукаешь?»
— Я говорю не о музыкальных способностях, а о поведении вашего сына.
— Но вы сами заговорили об уроках музыкальной грамоты, Валентин Сергеевич.
Николай Иванович с завистью подумал, вот как надо сражаться за детей, отстаивать их интересы, в то же время он был счастлив — о нем забыли, может, все и обойдется?
Не обошлось, вспомнили.
— А вы? — Директор обратился к Николаю Ивановичу.
— Ермоленко.
— У него дочь, — решила оказать помощь Николаю Ивановичу Куковякина.
Сама она считала, что отбилась от директора, раскрыла сумочку, достала газету и опять замахала ею, как среди жаркого дня.
— Люся, — сказал Николай Иванович.
Он прежде и не подозревал, что будет до старости бояться директоров школ. Кого он не боится? Но кого-то он все-таки должен не бояться! Николай Иванович начал быстро подыскивать в уме, кого бы он не побоялся. Не подыскал. Может быть, потому, что быстро?
— Люся, кстати, читает «Анжелику» вместе с вашим сыном, товарищ Куковякина, — сказал директор.
— Читать книжки пока не запрещено. — Куковякина помогала Николаю Ивановичу. Газету она раскрыла пошире, чтобы и веер был пошире.
— Жизнь есть жизнь, и нельзя отрываться от действительности, — ни к селу ни к городу пробормотал Николай Иванович.
— Погодите. — Директор постучал по столу карандашом. — Где вы были раньше?
— Раньше? — Николай Иванович мучительно думал, где он был раньше, ну, где? — Я был, кажется, в командировке. — Добавил уже совсем упавшим голосом: — Все, знаете ли, командировки одна за другой. — Живот у Николая Ивановича медленно холодел. — А то и две командировки сразу туда и… сюда.
Директор настолько изумился, что уронил на стол карандаш, и этого оказалось достаточным, чтобы лавина из тетрадей рухнула, рассыпалась по кабинету. Николай Иванович первым кинулся собирать тетради: некоторая надежда на амнистию, как добровольца, а в том, что именно сейчас разразится самый большой скандал, Николай Иванович не сомневался. Валентин Сергеевич тоже собирал тетради. Их передавали Куковякиной, и она вновь складывала в стопку, прессовала крепкой рукой. Тетради с образами Обломова? Чацкого? Печорина? Николай Иванович украдкой приоткрыл одну тетрадь, но поглядеть не успел.
В дверях показалась Мария Федотовна. Николай Иванович так и остался стоять на коленях на полу, оглушенный и не способный ни на какое сопротивление — берите голыми руками. И взяли.
Директор занял свое место за директорским столом, но теперь, скорее, это было похоже на место судьи.
— Вы говорите, две командировки сразу? Присаживайтесь, Мария Федотовна.
— И туда… и сюда, — в отчаянии пролепетал Николай Иванович, глядя на Марию Федотовну.
— Его надо сдать в милицию, — сказала Мария Федотовна, не присаживаясь. — Он ложный родитель. — Это Мария Федотовна произнесла со скорбью.
— До свидания, — сказал Николай Иванович директору, — а то я с вами не поздоровался, не успел.
— Я вас предупреждала, — несколько оттаяв, вздохнула Мария Федотовна. — Никаких контактов.
И его сдали. Когда Николай Иванович в сопровождении школьного сторожа уходил в отделение милиции, Люсю крепко держали Мария Федотовна, отчего сделалась розовее обычного, дежурный по школе старшеклассник и Куковякина, которая полностью приняла сторону обвинения. Вышла во двор и секретарша Таня со стаканом порошкового киселя, который она лениво допивала. Таня не отказалась от своей версии — родитель беглый, его нашли через суд и теперь водворяют в семью.
Люська стояла не шелохнувшись, казалось, она забыла обо всех и обо всем, но ее глаза медленно темнели, как перед грозой.
