девочки пошла в коридор, сняла с вешалки куртку, подозвала Пеле, подхватила коньки. Николай Иванович в халате тоже вышел в коридор. Люся стояла к нему спиной, взялась за ручку двери.
— Скажи, — она повернулась к нему, — ты всему веришь, что я говорю и что я делаю?
— Не верю, потому что сам такой. — И уже весело сказал: — Ты забыла — я врун похлеще тебя. И нас теперь двое счастливых и благополучных. — Он вспомнил ее слова.
— Но я ведь глупая как пробка?
— Я переживу.
— Ты научишь меня снимать «Зенитом»?
— Зачем?
— Ты зачем научился?
— Чтобы не быть постоянно одному.
— А мне, чтобы не быть одной.
Это прозвучало вполне серьезно и осознанно. Ну какая она сейчас — взрослая или невзрослая? Разберись опять попробуй. Может, в Люське не надо разбираться, и все навсегда будет ясным и окончательным, во всяком случае, для Николая Ивановича.
Пеле начал усиленно тянуть поводок.
— Ему, кажется, теперь надо на улицу, — сказала Люська. — Ты не болей, знаешь, ну… не болей, в общем. Постарайся, прошу тебя.
Дверь за нею и за Пеле захлопнулась. Он будет постоянно ее ждать и был готов к этому с того самого дня, с того самого часа, когда она переступила порог его квартиры. Простила, что убрал фотографию в стол? Поэтому она вспомнила о «Зените»? Лампу надо было переставить на тумбочку, вот и убрал. Это правда? Какая? Какую он придумал? Потом он пошел и достал из-под радиатора парового отопления черную шашку и вернул ее на место. Вынул из ящика стола фотографию, отнес к тумбочке и прислонил к настольной лампе, зажег лампу, хотя было еще достаточно светло, но ему хотелось, чтобы было еще светлее, и тогда он зажег и верхний свет в комнате, пошел и зажег свет в коридоре, в кухне и ходил по всему дому полностью и навсегда счастливый. Потом решительно подошел к гире, снял с нее тряпочку и поднял гирю весом в пуд. Поднял и держал высоко над головой.
Глава 7
Люся сидела в коридоре, заставленном стульями с откидными сиденьями, шкафами, сверху заваленными рулонами пожелтевшей бумаги, очевидно, устаревшими стенгазетами и еще каким-то бумажным старьем, перевязанным шпагатом. В углу коридора — стол под сукном, сукно в порезах. Прибита типографская картонка с просьбой не курить и как звонить о пожаре. Сумрачно, пыльно, скучно. Народу немного, но очередь к инспектору, к которому сидела Люся, двигалась медленно. Люся успела поговорить с женщиной, за которой у нее была очередь.
— Тебя обижают? Ты убежала из семьи?
— Еще не прибежала в семью. Я чужой ребенок.
Женщина начала подозрительно смотреть на Люсю.
— По-моему, ты не отдаешь отчета в том, что говоришь.
— Я трудный ребенок.
Женщина покачала головой:
— Да. Трудных теперь больше.
Когда Люся попала в кабинет инспектора, сразу поняла — дидакт. На кого она рассчитывала? На Марию Федотовну, которая только кажется дидактом, но которая в тяжелую для тебя минуту прижмет к себе и будет тихонько гладить, успокаивать, не произнося никаких слов и не требуя тоже никаких слов. И ты будешь стоять, прижатая и защищенная ею, пока не почувствуешь себя совсем успокоенной и совсем счастливой.
Инспекторша — а за столом сидела инспекторша — учрежденческим взглядом посмотрела на Люську, придвинула к себе стакан с жидким и, конечно, холодным чаем, сделала несколько глотков, поморщилась откровенно — невкусно.
— Ты ко мне?
Зазвонил телефон. Инспекторша не глядя, привычным движением подняла трубку.
— Ты меня расстраиваешь, я тебе об этом уже сказала. Опять двойка. Утром объяснила, что нервная система у червей расположена на животе (переложила трубку к другому уху). Слизень? Повторяли. И о зрении говорили, у него зрение… погоди, ты сбиваешься сама и меня сбиваешь.
Люся догадалась в чем дело:
— У слизня нет цветного зрения. Он все видит серым.
— Вот тут девочка подсказывает, и правильно — слизень видит все серым. Я тобой огорчена.
«Ну вот, — подумала Люська. — Она расстроена, огорчена. Как добиться у огорченного инспектора успеха?»
Инспектор прекратила разговор, но не отнимала от телефона руки.
— Ты с чем ко мне? — спросила она Люсю.
— Я пришла к вам за родителем.
Инспектор молча смотрела на нее и как-то безучастно, может быть, видела все серым. Убрала с телефона руку.
— За каким родителем?
— За отцом. Мне достаточно одного родителя. Мы с ним уже обо всем договорились, выяснили, — на всякий случай добавила Люся.
— О чем договорились? Что выяснили?
— Я его дочь. Матери нам пока не надо.
— А у тебя мать есть?
Зазвонил телефон.
— По биологии двойка, я смирилась. Что? Какой еще белотроп? (Переложила трубку к другому уху.)
Вот почему медленно двигается в коридоре очередь: инспекторша по телефону воспитывает дочь, а дочь не подарочек, копия Мошки, наверное, тупица из тупиц. У инспекторши ухо скоро зашипит, как раскаленный утюг.
— Первый раз слышу о белотропе.
Люся сказала:
— Лыжный поход по лесным тропам.
— Никаких белотропов! Садись немедленно за учебники. — Инспекторша прекратила разговор, оперлась локтем о стол, опустила голову на ладонь — думала она о своей дочери, не о Люське, конечно. Потом спросила, и не без раздражения: — Так у тебя есть мать или нет?
— У него нет жены, значит, у меня нет матери, — ответила Люся скучным голосом, будто урок у школьной доски.
— У кого у него?
— У моего отца, но он мне еще не отец.
— Ты что говоришь?
— Я паспорт принесла. — Люся достала и положила на стол паспорт Николая Ивановича.
Инспекторша раскрыла паспорт, начала читать:
— Ермоленко Николай Иванович.
— Я его беру в отцы.
— Где ты взяла?
— Что?
— Этот паспорт.
— У своего отца, которого я беру в отцы, нельзя же сказать — у
