сворачивала к будке с надписью «Мороженое». Она давно заприметила будку.
— Постой здесь с Пеле, я куплю. Ты не знаешь ассортимента.
Николай Иванович дал Люсе деньги и остался стоять с Пеле. Пеле начал себя вылизывать — забрызгался, что ли, когда поскользнулся на апельсиновой корке?
Люся вернулась с двумя простыми вафельными стаканчиками.
— Тебе не надо, — сказала Николаю Ивановичу, — простудишься.
— Ты сама, пожалуйста, не простудись.
— За меня не волнуйся, я удивительно сильная. Может, все-таки будешь? — протянула стаканчик.
— Ешь, — сказал Николай Иванович. — Я покормлю Пеле.
Люся принялась за стаканчик, а Николай Иванович часть мороженого на круглой бумажке, которой был закрыт стаканчик, дал Футболисту, положил перед ним на землю и сам все-таки начал есть остальное. Хотелось не отставать от Люськи. Мороженое зимой на улице он не ел с тех пор, когда жил под кличкой Коноплястый. Мимо двигалась старуха в ржавой шубе с высоким тяжелым воротником, прикрытым сверху бархатной, как тазик, шляпкой. Старуха в просвет воротника, как сквозь амбразуру, прогремела:
— Непозволительно кормить ребенка мороженым зимой.
«Так и знал», — подумал Николай Иванович и в ответ вежливо приподнял шляпу.
— Ребенок не собака, — последовало из амбразуры, и шуба двинулась прочь.
Николай Иванович смутился, Люська не дрогнула, только сказала:
— Старух не терплю.
— Нехорошо, Люся.
— Бабушек люблю. А старики добрее, не замечал?
— Я потрясающе добрый, — сказал Николай Иванович.
— Ты не старик, теперь все наоборот, я говорила. — Это была явная не прикрытая ничем уступка Николаю Ивановичу. — Купим джинсовый костюм.
— Кому?
— Тебе, когда потеплеет. Наклонись.
Николай Иванович наклонился. Люська сняла с него шляпу и примерила ему свою полосатую кепку.
— Пожалуй, слишком. — И нахлобучила снова шляпу. — Я над этим еще подумаю.
— Но…
— Со шляпой расстанешься — она мешает тебе жить.
— Я ношу ее всю жизнь.
— Всю жизнь и мешала.
Капли мороженого упали Николаю Ивановичу на пальто. Николай Иванович уже мечтал избавиться от стаканчика, в растерянности вертел его в пальцах. Подставил Пеле. Футболист сунул в стаканчик язык, подождал, пока стаканчик приклеется, и легко отправил в рот. Дрожь от удовольствия пробежала по хребту Футболиста и подняла шерсть на хвосте, будто траву ветерком.
— Ты не умеешь есть мороженое на улице, — сказала Люся и свой стаканчик тоже подставила Пеле, чтобы он насладился. Варежкой начала очищать пальто Николая Ивановича. — Ты как маленький, погляди на себя.
Николай Иванович застенчиво переминался и сделал движение вперед-назад головой, тоже от застенчивости. Люся закончила вытирать пальто, отошла, поглядела — чистое…
— Надо, чтобы между твоим животом и стаканчиком было расстояние, тогда капли будут падать не на тебя, а на мостовую.
Николай Иванович кивнул, он понял.
— Может, ты живот отрастил? Нет? Как у тебя с мускулами? Крепкие? Гиря у тебя есть?
— Гиря? — испугался Николай Иванович. — Какая?
— Пудовая…
— Что-о? — у Николая Ивановича глаза полезли на лоб.
— Ты должен быть сильным, но не толстым. Улавливаешь разницу?
— Улавливаю…
Николай Иванович никогда не был сильным, но и толстым не был.
— Нельзя как-нибудь без нее? — робко спросил Николай Иванович.
— Без гири нельзя.
«Так что же это? — в отчаянии подумал Николай Иванович. — Гиря и адское каратэ сразу!» Но решил промолчать и не напоминать, хотя бы о каратэ. Тем более, Люська, к счастью, отвлеклась: ее внимание переключилось на витрину, в которой были выставлены раскрашенные дамы — манекены.
Люська сощурилась, ногу поставила за ногу: мечтала, забыв о гирях. Николай Иванович и Пеле ждали. А куда спешить? Дамы в витрине были в длинных платьях, в сверкающих ожерельях и серьгах, в прическах, таинственно, серебристо улыбались.
— Нравятся? — спросила Люська, не оборачиваясь и не отрываясь от витрины.
— Кто? Они? Ну, если…
Люська не выслушала ответа.
— Когда вырасту — буду красивой.
— Ты красивая.
— Нет. Только для своего возраста.
— Почему?
— Мне еще не разрешают пользоваться гримом, как ты не понимаешь! — она сверкнула глазами в его сторону.
— Тебе это не надо.
— Надо. Хочу, чтобы на меня все смотрели, как на них.
Вот откуда красный шарф, полосатая кепка, вишни на застежках-«молниях», собачка на поводке.
— Знаешь, как это называется? Тщеславием.
— Ты ничего не понимаешь в женщинах.
— Я? — Николай Иванович растерялся.
— Да. Ты. Иначе бы ты женился.
Люська почувствовала, что обидела, нахмурилась, недовольная собой.
— Извини.
Они оставили витрину и пошли. Как ни странно, на этот раз первым шел Пеле, за ним — Люся и последним — Николай Иванович. Он смотрел на Люсю и понимал, что она переживает, и он тут же пожалел ее и простил, догнал, пошел рядом. Люська сказала:
— Я очень прямолинейная. Мне все говорят. Трой не обижается. Кирюша ранимый. Его надо тренировать, чтобы закалился. Ты ранимый?
Он ранимый, или просто несчастный, или просто никакой?
— Я тоже буду закаливаться, — сказал Николай Иванович.
— Обижаться не будешь?
Или они с Люсей быстро шли, или Пеле совсем не шел, но он оказался уже сзади.
— Не буду обижаться.
— Я не тщеславная, — сказала Люська. — Я очень целеустремленная. Разница, верно? — Люська засмеялась. — Пойдем в кино — я давно хотела посмотреть «Доску».
— Какую доску?
— Английская кинокомедия про доску. Ты любишь фильмы о чудаках?
— Люблю.
— Я тоже.
— Чудаки всегда веселые.
— И умные, — добавила Люська, — потому что им ничего не надо. — Люська засмеялась: — Кроме шоколада!
Николай Иванович серьезно посмотрел на Люську: или она все понимает, или сказала все это
