— А с этими что? — он кивнул вниз. — Всё же таки говорил я тогда: без этого, как его, Джордано Бруно тут не обойтись…
И вдруг я всё вспомнил. Солдатская столовая, хозяйственный взвод, мой земляк низкорослый Петляев, гонявший крыс во дворе и жаждавший устроить живой костёр…
К слову сказать, сам я в хозвзводе не служил. Меня прислали помочь художнику части рисовать панно на стене отремонтированного обеденного зала.
— Петляев, — сказал я. — Привет. Ты меня помнишь?
Он глянул на меня коротко, но выразительно: с некоторой долей укоризны:
— А как же! Сразу узнал. Мы же с тобой вместе в солдатской столовой пахали. Ты красил, цветы какие-то на колоннах рисовал, картину на стене: мужик под красным знаменем… Ты ещё часто с ведром за красной краской куда-то на стройку ходил… А мы кашеварили… Чего ты думаешь, такое когда-нибудь забудешь?
— А чего же ты раньше не сказал??
Петляев ухмыльнулся:
— Так… Интересно стало: ты-то меня вспомнишь, или нет?
— Я тебя вспомнил, когда ты про Джордано сказал… Эх ты, Джордано…
— Ты сам такой, — кратко ответил Петляев и мы крепко обнялись, хотя были мокрыми с ног до головы…
Свиноподобные существа между тем начали проявлять сообразительность и активность. Они стали пытаться подняться по наклонным плоскостям между шнеками.
— Слушай, Витёк! — крикнул Серёга, перекрывая шум заработавших шнеков. — Как думаешь, солярка тут должна быть, а?
— Ну, раз техника есть — значит, и ГСМ должны быть… В закуточке. От мастера, там, или бригадира спрятали — на заднем дворе, допустим…
— Так пошли искать!
ГСМ нашлись — и не одна, а целых четыре бочки: одна с бензином, две с соляркой, а четвертая с чем-то тягучим на ощущение — но страшно тяжёлым.
— Может это солидол? — предположил Витёк. — Он вроде тоже горючий.
— Не волнуйся: с бензином всё сгорит, — успокоил его Серёга.
Помогая себе лопатой и багром, снятыми с пожарного щита, мы с трудом вкатили бочки в коридор. В дверной проход их пришлось проталкивать, но находчивый Серёга сказал:
— А чего нам пупы рвать? Открывай бочки прямо тут — всё равно вниз польётся.
Мы опорожнили все четыре бочки — работа была не из лёгких, но в другой момент нам бы с ней, наверное, было бы не справиться.
Когда последняя, полупустая бочка, опрокинулась и загремела где-то на смотровой площадке, Серёга сказал:
— Зажечь, кинуть — и бежать… А то тут так рванёт — мало не покажется… Короче! Готовься, мужики! По счету «три». А уже «два»!..
Он поджёг зажигалку, швырнул её в машинный зал, и тут же захлопнул дверь. Хорошо, что дверь была металлической.
Мы бегом понеслись прочь по кафельным закоулкам, выбежали на свежий воздух, успели закрыть на болт входную железную дверь, кубарем скатились с лестницы и кинулись куда-то в сторону, в кусты, еле различимые в темноте.
Залегли.
Шло время.
Далеко-далеко, над гребнем десятиэтажек, тянувшихся вдоль главной улицы Северного округа, начал розоветь рассвет.
— У тебя какая зажигалка была? — вдруг спросил Витёк.
— А что? Китайская, наверно…
Витёк хмыкнул:
— То-то и оно… Барахло оно все — китайское…
— А что? — снова спросил Серёга, приподнимая вымазанное в грязи лицо.
— А то, что погасла она…
Но в следующий момент входная железная дверь сначала выгнулась — а потом с адским хлопком вылетела. Оттуда, из ярого зияющего ада, кроме грохота огня, послышались почти неразличимые вопли. Почти неразличимые — и почти человеческие.
Весь кирпичный корпус станции как бы приподнялся — и изо всех окон, вентиляционных колодцев, решёток и прочих дыр — полыхнул ослепительный огонь.
Мы сидели, покуривая, обдуваемые утренним ветерком, на пригорке, у дымящихся развалин станции. Издалека завывали сирены пожарных машин.
— Крышу снесло, — сказал Витек. — Интересно, за чей счет восстанавливать будут? Я ж как-никак в их ведомстве работаю…
— За счет непредвиденных расходов, — сказал Серёга. — Да сюда из Москвы, после всего, что случилось, столько денег отвалят, что многие озолотятся.
— И я? — встрепенулся Витёк.
Серёга хмыкнул и промолчал.
Я взглянул на него.
— А знаешь, я тебя не сразу узнал, — сказал я ему. — Только когда ты про Джордано Бруно сказал — всё сразу вспомнил.
— А я — сразу, — ответил Серега. — Потому, что про Джордано Бруно ты первый тогда и сказал. Ну, за столовой. Когда мы крыс гоняли… Мы — сказал, — хуже, чем инквизиторы. Которые гуманиста Джордано Бруно спалили. В Риме, на площади Цветов.
— Я сказал? — удивился я.
— Ты, — Петляев затоптал окурок. — А я тогда и слов таких не слыхал — «Джордано Бруно, гуманист, площадь Цветов». Это же ты у нас шибко грамотный был. А я тогда, помню, ещё подумал: а при чём тут какой-то Джордано?
Мы поднялись. Во двор вкатывались несколько машин. Две «пожарки», милицейский патруль и аварийная с надписью «Водоканал».
— Как думаешь — мы всех их спалили, нет? — спросил Серёга, когда помятые после бессонной ночи милиционеры вежливо заталкивали его в «уазик».
— Думаю, что нет, не всех…
— Эх, блин… Жаль. Надо было с самого начала, как твоего Джордано…
Вдали, за одноэтажными деревяшками, вдруг горбом поднялась земля и сыпанула горстями искр. Пожарные и милиционеры засуетились, доставая рации. А нас увезли.
18
Я вернулся домой только через неделю.
— Папа, — сказала дочка, выглядывая из-за мамы. — Ты не будешь ругаться?
— Обязательно буду, — ответил я. — Почему вы там, у тёщи, не сидели спокойно, не ждали, пока я не позову?
Дочка надула губы.
— Ну, «почему-почему»… Мам, объясни ему сама!
— Ну… — жена развела руками. — Чипа же надо было кормить.
Полосатая рожа Чипа высунулась из-за холодильника. Увидела меня и снова исчезла.
