преступен.
— Это невозможно, — встревоженно говорит сидящий рядом тощий нескладный мужик. Одной рукой он крепко держится за стакан с ярким соком, другой — за край стойки. Он плотно сжимает задрожавшие губы.
— Еще как возможно, — говорит девица Пухова хладнокровно. — Вы что, незнакомы с актуальным искусством? В Эрмитаже сейчас выставка мексиканских древностей, знаете? Так вот, там всем желающим вырывают сердце. У них все разработано: вековые традиции, современное исполнение. Очень хитро всё устроено.
— И ножики там есть? — спрашивает Лиза.
— Всё есть, что нужно, — говорит девица Пухова зловеще. — Полная аутентичность. И жрецы, и ножики, и специальный камень, на который вас кладут, и даже музыкальное сопровождение. На «Nine Inch Nails» похоже, — добавляет она, подумав. — С учетом специфики.
Глаза у мужика становятся всё больше. Лиза неодобрительно сдвигает брови и берется за полотенце.
— И много? — спрашивает мужик неуверенно.
— Чего?
— Ну вот, — говорит мужик, — этих. Которые хотят, чтобы им вырвали.
— Этих много, — говорит девица Пухова, закуривая, — но берут только по человеку в день. Паркет потом тяжело от кровищи отмывать.
— И кровь настоящая?
— Какая же еще?
Мужик дрожит и тяжело дышит.
— Но как же потом? — шепчет он еле слышно.
— Как потом, потом в труповозку. Это же сердце, вырвешь — так назад не приклеишь. — Девица Пухова щурится и рассматривает кольца табачного дыма. — Вы сходите, посмотрите сами. Жаль, что фотографировать нельзя. Там есть такие чудные фигурки койотов!
— Да, — говорит мужик, осторожно сползая с табурета. — Я, пожалуй, пойду.
— Сейчас уже закрыто. Завтра сходите.
Мужик исчезает.
— Ну и зачем? — спрашивает Лиза спокойно.
— Просто так. Я хочу с вами поговорить, нечего ему тут торчать.
— Вы любите разговаривать, — говорит Лиза без вопросительной интонации.
— Это не преступление, — говорит девица Пухова, и в ее голосе звучит нотка вопроса.
— Это реализм.
Обе смеются.
— Близкие не хотят нас слушать, — говорит девица Пухова, не глядя на Лизу. — И тогда мы выбалтываем свои страхи первому встречному.
— Первый встречный тоже не всегда от этого счастлив.
— Простите.
— По вам не скажешь, что вы чего-то боитесь, — замечает Лиза после паузы.
— Я знаю. Так часто говорят.
Напряженно, словно ожидая ответа, девица Пухова смотрит на Лизу. Сумрачный грим делает ее тонкое лицо отчужденным, зло-замкнутым, непреклонным. Волосы еле заметно отросли и похожи на слабое мерцание над гладким овалом черепа. На худой шее виден хвостик татуировки. Широкий рот девицы Пуховой вздрагивает, как будто хочет улыбнуться. Помедлив, она протягивает блеснувшую кольцами руку…
Осторожная рука бережно опускается на теплый клубок жизни.
— Человечек, букашка, — мурлычет Александра Генриховна, улыбаясь свернувшемуся у нее на коленях Бивису. — Пруста почитаем?
Бивис ворчит сквозь сон. Оглаживая упитанный собачий бок, Александра Генриховна нащупывает ребра.
— Бедный мой, — говорит она с отчаянием. — Тощий, как селедка.
Отдаленно хлопает входная дверь, и через какое-то время взгляд успевает удовлетворенно пробежаться по мирному пестрому пейзажу скрывающих стены книжных полок — в комнате появляется улыбающийся писатель с ноутбуком в руке.
— Смотри, Саня. — Писатель гордо кладет ноутбук на стол. — Белинский мне по дешевке уступил, в счет ближайшего гонорара. Он купил себе новый.
Александра Генриховна оглядывает ноутбук гадливо, словно попавшего в булочку таракана.
— А тебе это нужно? — спрашивает она.
— Не покажут тебя больше по телевизору, — говорит писатель. — Потому что ты ретроградка.
— Ретроградка, — повторяет Александра Генриховна задумчиво.
— Когда-нибудь я прославлюсь, — говорит писатель с ожесточением. Он всем телом опирается на пеструю стену книг и закуривает. — Один тоненький роман и пять лет мирной жизни, и ни строчки сверх положенного. Ну, колонка в глянцевом журнале. И, разумеется, телевизор. Это же издевательство — писать по книжке в год и не знать, на что купить компьютер.
— И о чем ты будешь говорить в телевизоре?
— Что-нибудь придумаем, — отмахивается писатель. — Туда главное попасть, а говорить потом, может, и не обязательно.
Александра Генриховна молчит и щекочет Бивиса.
— Что это Белинский расщедрился? — спрашивает она наконец.
— Он же должен был оказать мне респект.
— А ты ему?
— Ты не понимаешь субординации. Это вы все должны оказывать мне респект, а я вам — являть милость. По моему благоволению.
— Сколько ты выпил? — спрашивает Александра Генриховна.
— Вы все меня ненавидите, — говорит писатель дерзко. — Потому что я непоправимо, непростительно талантлив.
— Вот оно что.
— Я сегодня вообще не пил.
— Это легко исправить, — говорит Александра Генриховна мирно. — Мне сегодня тоже кое-что перепало. Только в лабаз ты побежишь.
— Нет проблем. — Писатель обрадованно улыбается. — Водку?
— Что же еще, — говорит доктор ф. н., доставая деньги. — Люмпенам вроде нас другого не положено. — Она рассеянно смотрит вслед писателю. — Синичка! — окликает она. — На крысах ставят опыты?
— Нет, — говорит писатель. — Опыты ставят на белых мышах. Это их эксклюзив — быть лабораторным животным.
— Может быть, — говорит Александра Генриховна, — люди тоже лабораторные животные. Просто они не догадываются.
— Господи, Саня, какую ерунду ты говоришь.
— А мыши, интересно, догадываются?
— Ладно, — говорит писатель, — я пошел. Если ты спятишь и тебя нужно будет лечить, — добавляет он с ужасом, — придется писать две книжки в год.
— Не будь уродом, — говорит Александра Генриховна сердито. — Сумасшествие — не такая уж дорогая болезнь.
Она хочет сказать еще что-то, но только хмурится и крепче прижимает к себе собаку.
Разжав сцепленные руки, Костя оборачивается к посетителю.
— Дa? — говорит он.
— Я просто вышел пройтись и увидел, что у вас освещено, — говорит банкир. — Приятно, когда ночью где-то горит свет.
