— Значит, разные.
— Видимость-то одна.
— Отстань.
— Люди, книги, события жизни — всё это нас формирует. Но можно лепить из глины или из снега, а можно из говна. Из говна не сделаешь мраморную статую.
— А тебя-то из чего вылепили?
— Не знаю. Мне нравится думать, что из чего-то твердого. Если из говна, то окаменелого. Какого- нибудь доисторического.
— Доисторического? А откуда могло взяться говно, когда еще не было истории?
— От кроманьонцев.
— А! — говорит Майк. — Понял. Значит, там, где другой стал бы снобом, из тебя сформировался пижон.
— Ну, — говорит Зарик скромно, — если всё понимать буквально, то да. Как там на улице?
Майк смотрит в окно.
— Соответствует видимости.
Голос у него безрадостный, а взгляд недоверчиво, опасливо ощупывает яркий день, как броскую одежду на рынке.
Взгляд перебирает, щупает, мнет, отбрасывает. На этом базаре — как и на любом другом — легко обмануться. Какие фасоны и краски! Коллекционные вещички в россыпи барахла — не новая, но добротная одежда, которую еще носить и носить, — а в ювелирной лавке большая сезонная распродажа. Но позолота листьев тускнеет под пальцами, легкий шифон неба расползается, штучные роброны деревьев сшиты гнилыми нитками. Даже воздух, эта эксклюзивная роскошь осени, оставляет послевкусие, очень похожее на тревожную мысль о паленом спиртном. И покупатель, совсем недавно неуклюжий, добродушно-растерянный, становится ожесточенным, подвижным, впустую наглым. Он понимает, что, как бы он ни вертелся, ему все равно продадут какую-нибудь дрянь. И он вертится, вертится, бежит между пестрыми рядами торговых палаток.
Александра Генриховна отворачивается от окна и набожно раскрывает книгу.
— «…утром, в начале ноября, — читает она с чувством, — когда недоступная близость зрелища осени, так быстро кончающейся для тех, что сидят по домам, рождает такую тоску по сухим листьям, что люди буквально бредят ими и не могут уснуть». Бивис!
Бивис хочет играть, а не слушать Пруста. Он вертит хвостом, носом подталкивает к ногам Александры Генриховны резиновую игрушку. Александра Генриховна вздыхает, закладывает книгу пальцем, бредет к кровати, обессиленно падает. Бивис вспрыгивает следом и кладет голову ей на грудь. Александра Генриховна машинально гладит его по голове. Потом она ощупывает стену. Взволнованная, недоумевающая рука пытается унять дрожь стены.
— Конец света пришел, — жалуется Александра Генриховна собаке, — а всем наплевать.
Лиза заглядывает в комнату Майка.
— Иди обедать.
— Что я говорю, тебе плевать, — отвечает Майк и взмахивает газетной вырезкой. — А в газете пишут, что популяция крыс в городе за последний год значительно выросла.
— В газете напишут, — говорит Лиза хладнокровно. — Родную мать не узнаешь.
Они идут в кухню, садятся за аккуратно накрытый стол.
— Кстати, — говорит Майк, — они, вообще, собираются возвращаться?
— А зачем им?
— Им-то незачем, — мрачно соглашается Майк. Он кладет на тарелку кусок курицы, а рядом с тарелкой — клочок газетной бумаги. — «Зоны риска, — читает он. — Пищевые производства, продовольственные магазины, кафе, подвальные помещения, близость помоек».
— Приятного аппетита.
— Тебе тоже. «Прежде чем взяться за освобождение территории от крыс, надо отловить несколько экземпляров, поместить их в виварий и понаблюдать, что они любят есть». Что такое виварий?
— Место, где занимаются вивисекцией.
— А… «Одни предпочитают гречу, другие — овес, третьи — ячмень». — Майк озабоченно чешет нос. — Завтра надо Зарику суп сварить. Я тут где-то читал, что в бульон нужно класть децл овсянки. Будет круче.
— Зарик-то еще не крыса. — Лиза разглядывает на свет коричневую стеклянную бутылку с соусом, пытается вытряхнуть последние капли. — Как он?
— Поправляется. Пойдем вместе?
Лиза утвердительно кивает. Последние капли вылетают наконец из бутылки. Майк задумывается.
— А ты бы не хотела, — говорит он туманно, — типа того?
Лиза поднимает брови.
— С Зариком? Ты что, это как инцест. И потом, у него столько девок…
— Ты глупых умных слов не говори, — говорит Майк. — А что до девок, то кто их видел?
— Я на два года старше.
— Это сейчас модно.
— Модно, когда на двенадцать, — поправляет Лиза. — А если на два, это ерунда какая-то.
— И в чем трабл?
— В том, — говорит Лиза сердито, — что мне нужен взрослый, серьезный, спокойный и состоятельный человек, который пишет годовые банковские отчеты, а не стихи. И чтобы глаза были светло-светло- серые, — добавляет она мечтательно, — и подстрижен как положено, и пальто чистое, и руки.
— Я одного такого где-то видел, — припоминает Майк.
— Я тоже, — говорит Лиза безрадостно.
— Ну и что?
— Ничего, — говорит банкир. — Извини.
Он выжидает. Кира отворачивается от окна. Ее взгляд с небрежной враждебностью прохаживается по гостиной, туда-сюда, вразвалочку, руки в карманах.
— Я ведь тебя не принуждаю, — говорит банкир.
«Интересно посмотреть, как бы ты это сделал», — отображается на лице Киры. Она молча кивает.
— Но я хочу помочь.
— В чем?
— В чем нужно, — удивляется банкир. — Ты сама скажи.
— Мне не нужно ничего.
Они стоят довольно далеко друг от друга; при желании их взгляды могут ни разу не столкнуться. Взгляды бегут и лавируют, как на ловких роликах, проносятся, уклоняются, делают виражи. Возможность столкновения минимальна, но и она учтена: каждый взгляд напряжен, готов отпрянуть, извиниться, любезно откланяться. Эта бесшумная сложная игра может тянуться очень долго. Со стороны она кажется бессмысленной.
— Кира, — говорит банкир нерешительно. — Я тут попробовал кое-что написать.
Он сует руку в карман, но останавливается и держит ее в кармане, ничего не вынимая.
— Что ты можешь написать, кроме годового отчета.
— Наверное, это стихи.
— Ну, почитай, — говорит Кира устало, вежливо, без удивления.
— Извини, — говорит банкир и наконец вынимает руку из кармана. Рука пуста. — Действительно, глупо.
— Ничего страшного. Читай, если хочешь.
— Нет, зачем. — Он подходит к окну. — Не знаю, как так вышло. — Он спохватывается, умолкает. Кира молчит, закуривает. Они стоят в одной комнате, но у разных окон. Оба смотрят, как по парку летят листья.
Лежащие на столе листья каштанов медленно сворачиваются по краям, жухнут. С каждым днем в них
