всё меньше объема, цвета. Утро, исправно заглядывающее в окошко, узнает их с трудом. И вот это уже не листья, а кроткий тлен, кучка мусора.
Кучкой мусора, кротким тленом кажется иногда лежащий под небом город. Приходя к нему, утро чувствует себя дворником — а быть может, врачом, сиделкой, безутешным родственником, посланцем морга. Оно холодно озирается, носком блестящего ботинка небрежно ворошит кучи листьев, нехотя нащупывает пульс, кое-как смахивает паутину тумана с фасадов, готовится звать санитаров — но потом смягчается, глядя на еще живую воду рек.
Еще живое дрожащее тело каждое утро упрямо просыпается, тянется за сигаретой, книжкой, бутылочкой чернил; ходит по парку, сопровождаемое собакой и женщиной, несет хлеб из булочной, а вечерами сидит в темноте, стараясь выровнять, удержать дыхание. Дыхание спотыкается, как усталый ослик на горной тропе, и погонщик, замирая, заглядывает в пропасть, которая кажется ему жерлом огромного мусоропровода, коллектором тлена.
Рассеянно, перепутав с мусорной корзиной, банкир швыряет в корзинку с рекламными газетами какие-то бумажки, которые случайно вынул из кармана вместе с пачкой сигарет. Никто этого не замечает.
— Еще текилы? — спрашивает Лиза, ставя пепельницу.
— Спасибо, — говорит банкир. — Пока не надо. Я сперва поднимусь наверх.
Лиза хочет что-то сказать, но молчит. Банкир курит, разглядывая фотографии на стенах.
— Здесь хороший магазин, — говорит он.
— Я книжками мало интересуюсь, — говорит Лиза. — А вы любите читать?
— Я не знаю. Я в молодости много читал, а потом все время было некогда.
— А теперь стало когда?
— В общем, нет. Но люди всегда отговариваются нехваткой времени, если чего-то не хотят по- настоящему. Мне теперь почему-то захотелось.
— А, — говорит Лиза. — Но вы ведь не стихи читаете? — спрашивает она с надеждой.
Банкир тихо смеется.
— Нет, конечно. А почему вас это пугает?
— От стихов одни траблы, — мрачно говорит Лиза, — неприятности и беспорядок. Брата моего одноклассник воспаление легких из-за них подцепил, вторую неделю лежит. — Она хмурится, меняет пепельницу. — Его и здорового-то глючит.
— Из-за стихов?
— Из-за чего же еще.
— А еще современная литература, — говорит Александра Генриховна и барабанит по стеклу. — Ноутбуки, мобильники, крысы, телепередачи, законы, банковская система, студенты, столбы и то радио, которое на кухне. И масса других неприятностей.
— И русские народные песни, — добавляет лысый мягко, с улыбкой, щурясь от света, потоком осени вливающегося в окна кафедры.
Александра Генриховна отмахивается сигаретой.
— Это вообще вне речи.
— И Пушкин.
— Без комментариев.
— И Древний Рим.
— Ну при чем здесь Древний Рим? — сердится доктор ф. н. — Это Древний Рим мне жить не дает, как кость в горле? — Она задумывается. — Еще пельмени, — добавляет она.
— А я сижу с куском Рима в левой ноге, — Зарик потягивается, поудобнее пристраивает подушку, дрыгает ногой. — Тру-ру. Никак ее не согнуть.
Писатель разгибается, потирает затекшую поясницу. Он сидит за ноутбуком и ожесточенно трудится, Бивис сидит на полу у него за спиной и тихо скулит.
— Прекрати ныть, — говорит писатель, не оборачиваясь. — Я не могу сосредоточиться из-за твоего нытья.
Солнечный свет, пятнами расползшийся по комнате, с неожиданной силой вспыхивает в бесцветных глубинах высокого стакана.
— Была б охота жаловаться, — говорит девица Пухова, заглядывая в стакан, — а на что — вопрос шестнадцатый. — Она вопросительно смотрит на Лизу. — Вам неприятно? — спрашивает она прямо.
— Я на работе.
— Значит, неприятно. — Девица Пухова отхлебывает. — Я ведь не виновата, что вам не нравлюсь.
— Я тоже не виновата, что нравлюсь вам.
— Логично.
Лиза, не спрашивая, ставит стакан сока перед новым клиентом. Клиент — тощий, нескладный мужик в опрятной, но странной одежде — опасливо косится на девицу Пухову.
— Приветик, — говорит девица Пухова. — Не бойтесь.
Она угрюмо смотрит на Лизу, не решается заговорить, протягивает руку, ворошит пеструю труху рекламных газет и флаеров в корзинке, достает какие-то смятые желтые бумажки, бросает один взгляд, другой, вчитывается. Удивленно и обрадованно поднимает брови.
— Надо же, стихи.
— Уже и здесь, — говорит Лиза угрюмо.
— Да нет же, настоящие.
— Тем хуже.
— Вроде закопали русскую литературу, — говорит девица Пухова задумчиво, — и памятником придавили как следует, а она вон что. — Она кладет бумажки перед собой на стойку. — Прорастает сквозь мусор.
Нескладный мужик заглядывает ей через плечо.
— Я сам немного поэт, — поясняет он, — и всё русское мне не чуждо.
— Понятно, — говорит девица Пухова и слегка отодвигается. — Кто это написал? — спрашивает она.
— Откуда мне знать, — отвечает Лиза. — Как будто мало на свете уродов. — Она смотрит в сторону, скучает.
— Вы злитесь или серьезно?
— Нет.
— Что «нет»?
— Не злюсь, — говорит Лиза сквозь зубы.
— И правильно, — одобряет мужик серьезно. — Зло — вещь нереальная.
— Ах, даже так, — говорит девица Пухова.
— Конечно. Всё, что мы видим, — только видимость. Зло мы видим каждый день. Его можно потрогать…
— Это скорее оно вас потрогает, — замечает девица Пухова.
— … потрогать там, рассмотреть как следует…
— Сфотографировать.
— Сфотографировать… Так что это значит?
— Что это значит? — спрашивает девица Пухова.
— Это значит, — объясняет мужик, — что на самом деле его нет.
— А добро реально, потому что его никто никогда не видел?
— Ну да.
— Поэт, — говорит Лиза с отвращением.
— Я сказал: «немного», — стесняется мужик.
— А вы всегда только сок пьете? Спиртное тоже нереально?
Мужик размышляет.
— Это реальность другого порядка, — говорит он наконец. — Как выход в космос. А там, знаете, всё
