— Он не стал есть, это не одно и то же.
— Просто у тебя нет дара убеждения.
Бивис, подавившись, кашляет.
— Это все от жадности, — говорит Александра Генриховна назидательно и крепко стучит собаку по спине ладонью. — Жадность, мой дорогой, никого до добра не доводит. Ни зверей, ни прочих животных. — Она переводит взгляд на писателя, который торопливо роется в холодильнике. — Ты где был?
— Водку пил с Белинским, — говорит писатель. — Как ты думаешь, отчего в России мало авторских талантов?
— Мало? — говорит Александра Генриховна озадаченно. — Да их вообще нет, если хочешь знать мое мнение. Мусолят объедки от объедков, и это называется литературный процесс. — Потянувшись, пару раз икнув и фыркнув, Бивис пытается улизнуть. — Куда? Ну-ка доедай рис. Мясо повыковыривал, а рис кто будет есть?
— Пушкин, — говорит писатель. Соорудив себе несколько бутербродов, он устраивается с тарелкой на диване. — Вот Пушкин был, а теперь его почему нет?
— Умер, — говорит Александра Генриховна.
— Да, — говорит писатель, — но почему новый не родился?
— Разумеется, родился, — говорит Александра Генриховна, — только он сейчас не литературой занимается, а компьютерными технологиями. Или он банкир. Или этот, из «Ленинграда».
— Только не этот, — говорит писатель. — Слушай, Саня, может, написать что-нибудь непристойное и замысловатое?
— Напиши.
— Или трогательное?
— Напиши трогательное.
— Но как будет моднее?
— Никак. Ты не напишешь модного романа.
— Почему это? — обиженно спрашивает писатель.
Александра Генриховна удовлетворенно осматривает вылизанную дочиста собачью миску.
— Потому что литература вся целиком не в моде, — говорит она. — Нельзя сделать модный тарантас, если на тарантасах вообще не ездят, понимаешь?
— Но книжки-то пишут.
— Васнецов, Говнецов, тоненькие ножки, — говорит Александра Генриховна.
Писатель задумывается над последним куском последнего бутерброда.
— Знаешь, что Белинский сказал? — говорит он. — Наша, говорит, литература — серая, как трусы замужней женщины.
Взгляд Александры Генриховны делается озабоченным.
— Твои — нет, — говорит писатель, — здесь дело в принципе. Но раз так, нужно просто отделить книжки от литературы, то есть от литературного процесса. Литература пусть такая, как вы говорите, а роман я напишу модный. А когда я его напишу…
Он мечтательно и довольно щурится, облизывает пальцы, стряхивает со свитера крошки.
Зарик машинально оттряхивается, хотя бутылка, выскользнувшая из чьих-то неловких рук, разбилась довольно далеко от него. Он оцепенело смотрит на яркое стекло и ползущую по полу пивную пену. Он делает шаг назад.
— Привет, — говорит Майк, едва не упавший от неожиданного толчка. — Ты чего здесь?
— Я пришел сырок купить, — говорит Зарик, — не могу найти.
— Может, лучше пива возьмем?
— Пиво, — говорит Зарик, — и сырок. Нет, два сырка. Нет, три. Тебе трех хватит?
— Я сладкого не ем, — говорит Майк. — Это тебе нужно.
— Хорошо, — говорит Зарик. — Ты их, главное, найди.
— Да вон они, где молоко. — Они идут к холодильнику с молоком. — Вот, в коробке. Тебе каких, с кокосом?
Зарика скручивает приступ неудержимого веселья.
— Два с кокосом, — выдавливает он наконец, — и два с какао. Нет, один с какао и два со сгущенным молоком. И два с кокосом. — Он снова давится смехом.
Они складывают сырки в корзинку Майка и идут за пивом. На пятне солнечного света Зарик спотыкается.
— ----------------
— Осторожнее, — говорит Майк.
— Я когда накуренный, — говорит Зарик, — мне видится всякое. И это не понятно, потому что, с медицинской точки зрения, от плана не должно впрямую глючить.
— И что ты видишь? — спрашивает Майк рассеянно.
— Так, всякую херь. Крыс.
Майк резко тормозит.
— Крыс?
— Ну да, — говорит Зарик, — подумаешь. Это же не фаворский свет.
Они останавливаются у ящиков, ставят корзинку на пол и складывают в нее бутылки с пивом. «Сырки не помни», — говорит Зарик.
Смяв и бросив в пепельницу бумажную салфетку, Даша Пухова машет в пространство рукой и выходит из бара, сопровождаемая студентом Соколовым.
Писатель сидит на толчке, разминая кусок пипифакса, и изучает висящее на двери расписание занятий Александры Генриховны.
Александра Генриховна выхватывает из пишущей машинки лист бумаги и, скомкав, кидает его под стол.
Аристид Иванович, отскочив от стола, кружит по комнате, ожесточенно комкая вырванную из книги страницу.
Кира, накручивая на палец черный носовой платок, сидит на подоконнике и видит, как через парк медленно идут двое мальчишек с пакетами; на этих желтых пакетах должна быть нарисована маленькая черная эмблема супермаркета. Потом она видит, как мальчишки останавливаются и тот, что поменьше ростом, поворачивается лицом к ветру, откидывая назад сияющие волосы.
Зарик и Мaйк останавливаются и, положив пакеты с пивом на скамейку, закуривают.
— Мне приснилось, как я встретил случайно того, кто мне когда-то снился, — говорит Зарик.
— Это опять стихи?
— Нет, это мой сон. — Зарик задумывается. — Хотя ты прав, такие стихи есть. Я встретил женщину средь уличного шума, тру-ру. Не ведаю, кто ты.
— Есть ли хоть что-нибудь, по случаю чего не написаны никакие стихи? — спрашивает Майк.
Зарик пожимает плечами и смотрит на скамейку.
— Присядем или домой понесем? — спрашивает он.
Майк думает.
— Я тоже вижу крыс, — говорит Майк. — Только не спрашивай, сколько я выпил.
— Что, так много?
Майк топает ногой. Зарик смеется.
— Лучше все же присесть, — говорит Зарик.
Странная персона — продавец из книжного магазина — понурившись подходит к стойке бара и присаживается на высокий табурет. Персона зажимает между коленями сжатые в кулаки руки и вперяет в Лизу внимательный страдальческий взгляд. Лиза аккуратно ставит на полку квадратную бутылку с тусклой желтой этикеткой и, облокотившись на стойку, наклоняется к персоне.
— Немножко текилы, Костя? — спрашивает Лиза и улыбается.
Костя дрожит и тянется к ее уху.
— Послушайте, Лиза, — шепчет он, — это неправильная рука. Я не хочу жить с этой дурацкой рукой. Я ее ненавижу.
