Анни Эрно
Обыкновенная страсть
Этим летом я впервые смотрела по Каналу+ фильм категории X.[1] У меня нет декодера, поэтому изображение на экране было нечетким, а слова сливались в причудливый гул, потрескиванье, хлюпанье непонятный, сладостный и непрерывный речевой поток. Я различала два силуэта женщины в грации с резинками и в чулках, и мужской. Я плохо понимала, что происходит и что означает тот или иной жест. Но вот мужчина подошел к женщине. После этого крупным планом показали женские половые органы, хорошо различимые на мерцающем экране, затем мужской член в состоянии эрекции, проникающий во влагалище. Потом очень долго, под разными углами, показывали соитие половых органов. Затем на экране снова появился член, зажатый мужской рукой, и на женский живот излилась обильная сперма. Со временем это зрелище становится привычным, оно уже не потрясает, как в первый раз. Потребовалось, чтобы миновали века и сотни поколений сменили друг друга, и вот мы можем свободно наблюдать слияние женских и мужских гениталий, извержение спермы — и если раньше подобное зрелище повергало в обморок, то теперь оно столь же обыденно, как рукопожатие.
И у меня мелькнула мысль, что литературе стоило бы осмыслить чувства, которые вызывают сцены полового акта: смятение, ужас и наконец — забвение всех моральных запретов.
С сентября прошлого года вся моя жизнь превратилась в лихорадочное ожидание мужчины: я только и делала, что ждала, когда он позвонит или приедет. Я ходила в супермаркет, в кино, сдавала отутюжить одежду, читала, проверяла тетради учеников, — делала все, что и прежде, но если бы не давняя привычка, все эти повседневные дела стали бы для меня невыносимы или потребовали бы невероятных усилий. Особенно сильно я ощущала, что живу по инерции, когда приходилось с кем-то разговаривать. Слова, целые фразы и даже смех вылетали у меня изо рта совершенно автоматически, словно помимо моей воли. Впрочем, я очень смутно помню, чем я тогда занималась, какие фильмы смотрела, с кем встречалась. Единственный, кто в ту пору мог подвигнуть меня на осмысленные действия, требовавшие участия моей воли, желания и так называемых умственных способностей (заглядывать вперед, взвешивать все «за» и «против», а также возможные последствия), был этот мужчина: читать газетные статьи, в которых шла речь о его стране (он был иностранцем); приобретать новые туалеты и макияж; писать ему письма; менять постельное белье и украшать спальню свежими цветами; записывать все важное и интересное, чтобы рассказать ему при встрече; покупать виски, фрукты и всякую всячину для нашего вечера вдвоем; стараться угадать, в какой комнате мы будем заниматься любовью на сей раз.
Разговаривая с людьми, я пробуждалась от своего безразличия, только когда затрагивались темы, хотя бы отдаленно связанные с этим человеком, его работой, его страной или местами, где он бывал. Мой собеседник не подозревал, что мое оживление вызвано вовсе не его даром рассказчика и даже не предметом разговора, а всего-навсего упоминанием ночного клуба «Фьорендито», который мог посещать А., бывавший в Гаване по служебным делам еще за десять лет до встречи со мной. Читая книги, я точно так же задерживала внимание только на фразах, в которых говорилось об отношениях между мужчиной и женщиной. Мне казалось, что они помогают мне лучше понять А, и поверить в желаемое. Так, прочитав в романе «Жизнь и судьба» Гроссмана: «кто целуется с открытыми глазами, тот не любит», я тут же начала внушать себе, что А, любит меня — целуясь, он всегда закрывает глаза. В остальном же эта книга, как и все прочие занятия, помогала мне лишь скоротать время между свиданиями.
Мое будущее зависело только от телефонного звонка этого человека и встречи с ним. Я старалась как можно реже выходить из дома во внеурочное время (расписание моих занятий у него было) — опасаясь, вдруг он позвонит, а меня не будет на месте. Я перестала пользоваться пылесосом и феном для волос, чтобы не пропустить телефонного звонка. Каждый звонок внушал мне надежду, но стоило мне медленно снять трубку, произнести «алло» и узнать, что это не он, я испытывала такое сильное разочарование, что встречала в штыки звонившего мне человека. Если же я слышала голос А., это бесконечное, болезненное и ревнивое ожидание мгновенно забывалось, словно я в один миг излечивалась от безумия. Хотя, если признаться, меня поражала невыразительность его голоса и то, как много значит он в моей жизни.
Если он предупреждал, что приедет через час, то есть представился «удобный случай» опоздать домой, не вызывая подозрений у жены, начиналось лихорадочное ожидание, когда все одолевавшие меня мысли и желания улетучивались (возникал даже страх, смогу ли я насладиться его любовью), и я спешила переделать все, что до этого не планировала: принять душ, достать бокалы, покрыть лаком ногти, смахнуть тряпкой пыль. Я уже не сознавала, кого именно я жду. Я жила лишь предвкушением этой сокровенной минуты, приближение которой внушало мне необъяснимый ужас — когда я услышу звук тормозов, хлопок дверцы, его шаги на бетонном крыльце.
Но если он звонил и обещал приехать через три-четыре дня, я с отвращением думала о том, как же я вынесу свою обычную работу, предстоящие обеды с друзьями. Я жаждала полностью отдаться лишь одному ожиданию. И меня мучила все нараставшая тревога: вдруг что-нибудь помешает нашему свиданию. Как-то после полудня я на машине мчалась к себе домой, чтобы успеть за полчаса до его приезда. И тут у меня мелькнула мысль: а что если я сейчас с кем-нибудь столкнусь! И тут же подумала: «Остановлюсь я в этом случае или нет?».[2]
И вот я совсем готова, подкрашена, причесана, в доме — полный порядок, но если ожидание затягивалось, я была уже не в состоянии читать или проверять тетради. Да мне и не хотелось ни на что отвлекаться, чтобы не испортить эти минуты ожидания. Зачастую я записывала на листке дату, час, слова «сейчас он приедет» и свои опасения: вдруг не приедет, вдруг его желание угасло. Вечером я снова бралась за этот листок, чтобы записать «он приехал» и кое-какие подробности нашей встречи Позже я с удивлением разглядывала свои каракули и читала подряд фразы, написанные до и после его приезда. В жизни их разделяли слова и жесты, и по сравнению с ними все было бессмысленно, в том числе мои записи, которые их фиксировали. Послеполуденные часы, ограниченные во времени звуком тормозов и шумом включенного мотора, которые я проводила в постели с этим человеком, стали для меня важнее всего на свете, отодвинув на задний план моих детей, победы на конкурсах, дальние путешествия.
Всего несколько часов. Перед его приходом я снимала часы с руки. Он же свои никогда не снимал, и я со страхом ждала минуты, когда он незаметно взглянет на них. Если я выходила на кухню за льдом, я поднимала глаза к стенным часам над дверью и отмечала про себя: «третий час», «час» или «через час я останусь здесь, а он уедет». И с ужасом думала: «А где же настоящее?»
Перед уходом он тщательно одевался Я смотрела, как он застегивает рубашку, надевает носки, трусы, брюки, поворачивается к зеркалу, чтобы завязать галстук. Когда он наденет пиджак, все будет кончено. Я была уже не я, а время, которое отсчитывало во мне свои секунды.
Как только он уезжал, на меня наваливалась тяжелая усталость. Я не спешила приводить все в порядок. Я разглядывала стаканы, тарелки с остатками еды, пепельницу с окурками, одежду и белье, разбросанные в коридоре и спальне, свисающие до пола простыни. Мне хотелось сохранить этот беспорядок, потому что каждый предмет хранил память о каком-либо жесте или миге, и они сливались для меня в единую картину такой силы и драматизма, которые мне уже не найти ни в одном музейном полотне. Естественно, я не мылась до следующего утра, чтобы подольше удержать в себе его сперму Я подсчитывала, сколько раз мы занимались с ним любовью. Мне казалось, что каждое новое свидание укрепляет наши отношения, но, множась и множась, наши объятия и наслаждения неизбежно отдалят нас друг от друга. Мы слишком бурно растрачивали наш запас желания. Чем интенсивнее была наша страсть, тем скоротечнее она должна была угаснуть.
Я погружалась в полудрему с ощущением, что сплю в его теле. Весь следующий день я не выходила из оцепенения и жила лишь воспоминаниями о его ласках, повторяя про себя произнесенные им слова. Он не знал французских непристойных выражений или, скорее, не хотел их употреблять, потому что для него они не несли в себе неприличного смысла — такие же слова, как и все прочие (так звучали бы и для меня ругательства его родного языка). В метро, в супермаркете мне слышалось, как он шепчет мне: «Поласкай губами мой член». Однажды, на станции Опера, погрузившись в свои грезы, я не заметила, как пропустила нужный мне поезд.
Постепенно наркотическое состояние проходило, и я снова полностью отдавалась ожиданию его
