Чехова можно перечитывать десятки раз, открывая для себя все новые и новые глубины, радуясь и скорбя, смеясь и плача, - он свеж, он не теряет своей поэтичности, своих и акварельных, и густых масляных красок; мечта о том, что 'в человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли', пронизывает его короткие рассказы-романы.
Может быть, эта свежесть Чехова для наших современников определена и той великой простотой, лаконичностью формы его вещей, формой ясной и прозрачной, близкой читателю нашего времени. И мы, получившие в наследство эту гениальную простоту форм, подчас пренебрегаем ею, пишем чересчур пухлые романы с нескромным замахом на эпопею, чересчур длинные рассказы с неизменным замахом на повесть, когда мысль и идею свою при тщательнейшем труде над словом можно выразить короче, яснее, тоньше, как это делал Чехов, великолепный художник, великолепный стилист.
ХУДОЖНИК, ОБОГАЩАЮЩИЙ МИР
Писатели населяют мир своими героями - мир от этого становится богаче, шире, прекраснее, Вы можете прожить с человеком, в одном, доме всю жизнь, будете знать о нем все, что, казалось бы, возможно узнать: его походку, цвет глаз, его привычки или манеру одеваться, его слабости и достоинства, но вы не узнаете то, что расскажет талантливый художник, обладающий чувством ясновидения плоти. Порой вы видите на улице, в трамвае человека, очень похожего на вашего соседа, - вы несколько изумлены: 'Да, похож, как похож', - но все же не испытываете того странного, волнующего озарения, какое бывает при встрече с совсем иным знакомым, с которым связаны родственно и кровно. Вы видите на улице женщину, с той особой, до радостной неожиданности знакомой походкой, с тем же взглядом, что были живой сущностью Анны Карениной, - и в то же мгновение чувствуете, что знаете об этом человеке все, что он вам, бесконечно дорог, что это как бы вторая ваша жизнь, прожитая и еще не прожитая.
Однажды в маршевой роте мне пришлось встретиться с лейтенантом, чрезвычайно похожим на Григория Мелехова. Лейтенант этот был смугл, горбонос, высок, с 'мелеховским взглядом'; он сутулился как Григорий, говорил с хрипотцой, - и я хорошо помню то давнее ощущение узнавания. Я, разумеется, отлично знал, что это не Григорий, но мне страстно хотелось, чтобы лейтенант этот был Григорием, чтобы за его спиной было все, что я знал: и Аксинья, и Наталья с детьми, и хутор Татарский, и Дон со свинцовой стремниной, и сухой, душный запах развороченной копны, и кипящее с опалиной небо над куренями, и метания Григория в поисках правды, и его приход в родной хутор, и прозрачно-зеленая вода у крутояра, куда он бросил винтовку.
Лейтенант этот знал, что похож на Григория, и, зная это сходство, видимо, не один я говорил ему об этом, - внешне подражал Григорию. Лейтенант был молод, родом из Сибири, за его спиной была иная жизнь, ничем не напоминавшая жизнь Григория, и, как это ни странно, узнав это, я испытал тогда чувство разочарования.
Прикоснувшись к настоящему искусству, мы всегда надеемся на встречу с героями, созданными этим искусством. Если мы не встречаем любимых героев в жизни, мы встречаемся с ними в своем сознании ежедневно.
Большой и удивительный талант Шолохова поистине жизнетворен. Со страниц его книг шагнули в мир герои, после рождения которых человечество увеличилось в ярких его представителях: Григорий Мелехов и Аксинья, Пантелей Прокофьевич и Наталья, Бунчук и Дарья, Давыдов и Лушка, дед Щукарь и Нагульнов, Ильинична и Андрей Соколов.
Но Шолохов создал не только людей, населивших мир. Он создал жаркое, палящее донское солнце, тихие и розовые от зари казацкие курени, холодок утренней матовой росы, следы на мокрой траве от босых теплых ног, сырые, наполненные водой окопы, тонкий и сладкий запах ландыша, который улавливает Аксинья, черный разрыв шрапнели над конной лавой, до слез потрясающую песню, которую слышит больной Григорий, лежа, укрытый тулупом, на подводе, чугунный гул танков, ползущих на окопы, сухие винтовочные выстрелы - он создал то окружение для своих героев, свой пейзаж, ту неповторимую обстановку недавней действительности, которая называется жизнью, борьбой за победу светлого в этом мире. Особенность Шолохова (а это свойство подлинного художника) в том, что его книги прочно врезаются в память, они не забываются, в какой бы обстановке ты ни находился, о чем бы ты ни думал, как бы тяжело или легко тебе ни было.
Помню, как в дни Сталинградской операции мы шли по освобожденному Калачу - подталкивали плечами орудия, увязавшие в оттепельном снегу, шагали в мокрых, раскисших валенках по бурой жиже. Мы наступали. Я знал, что эти места близки Шолохову. Я смотрел на отсыревшие стены домов, на черные голые сады, в которых еще таяли дымы немецких разрывов, смотрел на белеющий берег Дона - сжималось сердце. Я шел по земле, на которой будто родился и вырос. Эти места были мне хорошо знакомы по книгам Шолохова. Шагавший рядом со мной командир орудия, сержант, бывший зоотехник, человек пожилой, суровый, обросший грязной щетиной, глядя на Дон, неожиданно спросил меня, знаю ли я, где сейчас писатель Шолохов. Я ответил, что, вероятно, на фронте.
- Крепко писал, - сказал он медленно, - говорят, сидит с удочкой, глядит на поплавок и не видит, что клюет, вдруг вскочит и... домой. Слово записать... Каждое слово обдумывал...
Долгое время я верил этому рассказу. Только потом мне стало ясно, что секрет широкого успеха шолоховских творений не только в блестящем мастерстве, в колоссальной работе над словом, но в первую очередь - в его кровной связи с землей и народом, в глубочайшем понимании этим художником души человека, в самом высоком его гуманизме.
Некоторое время назад часть наших литераторов вела неустанные атаки на несуществующие высоты, ратуя за самое последнее оружие - так называемый современный стиль. Утверждали, что изобразить человека в наш напряженный век атомной энергии, кибернетики и космоса можно, прибегая к телеграфной скупости или косноязычной исповеди. Незадачливые сверхсовременные герои тускло улыбались и щеголяли сборным арго - признак, мол, современного языка в литературе. Забывали об одном - нет никакого современного языка в литературе, если это не язык литературы, а торопливая, раздерганная запись случайно услышанного разговора, выдаваемого за авторскую речь.
Язык Толстого и Шолохова в высшей степени современен, ибо подчинен не моде, не колориту ради колорита, а самой мысли, значимость которой беспощадно отвергает легковесные слова.
Шолохов - огромный художник нашего времени, и редко кто из писателей имеет столько учеников среди молодых литераторов, сколько этот выдающийся мастер. Я знаю многих писателей, которые, поставив последнюю точку на рукописи своего романа, мысленно переносятся в станицу Вешенскую, к Шолохову, - что сказал бы он, прочтя роман, как оценил бы он?
Великому художнику невозможно подражать, невозможно его копировать. Этого нельзя сделать, как живописец не в силах передать на полотне жаркое, раскаленное июльское солнце, точно такое же, какое мы видим над головой. На полотне оно будет всегда другим. У огромного художника учатся, от его книг получают духовную, эмоциональную зарядку, ясный, не передаваемый словами подъем сил, что в искусстве называют вдохновением.
Герои Шолохова населили мир, они отделились уже от писателя, ушли в самостоятельную жизнь, подобно тому как взрослые дети уходят в жизнь от родителей. Герои Шолохова живут среди нас, они принадлежат великому делу нашего народа, нашей партии, миллионам зарубежных читателей, которые стараются понять характер советского человека, его героическую борьбу за построение коммунистического общества на земле.
МАСТЕР
Работа писателя напоминает тяжелейшую работу землекопа, роющего колодец в выжженной степи. Обливаясь потом, он день за днем - иногда годами вгрызается в землю с фанатичным упорством, стараясь добраться до глубинной воды и испробовать вкус ее. Потом он отдает отрытые колодцы людям. Нередко же вода в них бывает солоноватой, порой с железистым привкусом горечи тогда она не освежает, но люди пьют ее, испытывая еще большую жажду.
Константин Паустовский черпал из своих колодцев первозданно чистую воду - от нее исходит лесная прохлада, она утоляет жажду.
Его кристально отточенные слова сияют, переливаются, как капли на листьях, освещенные солнцем. И его книги наполнены прозрачным и душистым воздухом. Они издают запах утреннего моря, благостно-тихих лугов, закатного леса с сухим туманцем в коридорах просек; от страниц веет мягкой тишиной вечереющих полей.
Может быть, во всем этом ощутимо умиленное созерцание окружающего мира? Умиротворенный взгляд окрест себя? Нет, в этом лиричное познание самого человека как частицы природы, рожденной ею, и познание доброты, которая подчас в сумасшедшем ритме каждодневных дел раздробляется, распыляется в
