Вспомните 'Звездную ночь' Ван-Гога и эти его ослепляющие звезды, огромные, как луны. Могут ли быть красные лошади? Искажена ли Ван-Гогом звездная ночь? Как известно, есть в искусстве и иная летняя ночь, не менее прекрасная - Куинджи и Васнецова. По особенностям восприятия, эстетического и жизненного опыта одному ближе ночь Куинджи, другому - Ван-Гога. Одному дороже характеры и ситуации книг Александра Фадеева, другому - Всеволода Иванова. И у Фадеева ('Разгром'), и у Всеволода Иванова ('Бронепоезд 14-69') разными художественными средствами выражена одна мужественная правда - правда революции, осознанная народом.
Конечно же, литература не пошивочное ателье художнических приемов и стиля, не модная мастерская, по выбранной стандартной модели шьющая множество костюмов одного и того же покроя, - какая же это банальная, набившая болезненную оскомину аксиома!
Только в том случае, если писатель собственными средствами, исходя из собственного опыта, нацелен исследовать человека в своем времени, свое время в человеке, а не конструировать персонаж по чужому опыту, взятому напрокат даже из самых гениальных творений, только в этом случае можно ждать от литературы новых открытий душевных глубин человека, скажем, 40, 50 и 60-х годов.
Хотим мы этого или не хотим, наши книги - документ истории, ее дыхание. Но нет истории без человека и нет человека без истории, в то время как человек сам - цепь поступков, во всей социальной сложности выявляющих смысл действительности. Не понимать этого - значит отказаться от постижения своей эпохи и неповторимого героя ее.
Но подобно тому, как иногда возникают в нашей среде дискуссии из-за неодинакового понимания, казалось бы, ясных терминов, так возникают порой озадаченность и споры по поводу современного литературного героя: несет он в себе черты персонажей Шолохова или Николая Островского?
У меня не вызывает сомнений, что главный литературный герой нашего времени должен быть наделен не меньшим богатством духовной жизни, чем шолоховский Григорий Мелехов, не менее социально нацеленным, чем Корчагин Островского. Но это все-таки несколько другой герой, и измеряться он должен духовными категориями своего времени. Эпохальные книги 'Тихий Дон' и 'Как закалялась сталь' - неоспоримые художественные явления - стали летописью революции еще и потому, что в них есть дерзость в постановке проблем, в книгах этих исследован духовный мир человека на историческом переломе со всеми его противоречиями и поисками истины.
Нельзя правильно понять принцип партийности и народности в искусстве, если не подходить к жизненным явлениям так, как всегда подходили к ним Ленин и партия, борясь за яснейшую точку зрения, за идейную чистоту пролетарской литературы, за новое ее качество.
Если допустить, что в человеческой жизни возможна некоторая запрограммированность, как говорят кибернетики, то судьба подлинного художника - это судьба его эпохи, это его непрерывная связь с главными героями истории - людьми и временем, с настоящим и прошлым.
Война, ее потери, ее победы становятся историей, и писатель, возвращаясь к познанию характера человека 40-х годов, как бы встает на черту предельных физических и духовных испытаний, когда мужество и любовь не уживались с благоразумием, когда сама смерть переставала быть смертью. Известно, что люди как индивидуальность не повторяются, так же как со всей точностью и тонкостью не повторяются и ощущения их. Люди могут познать себя и представить самих себя глазами других. Писатель - это глаза других. Художественное произведение - это освобождение душевного опыта и памяти. Независимо от того, написано оно о современности или о прошлом. Писатель способен возвращать людям юность, молодость, любовь, мужество и часть тех ощущений, которые уже унесли воды времени.
Наша литература о годах войны многообразна, многостильна потому, что с разных сторон пытается раскрыть характер времени и человека сороковых годов. И объективно спокойная сосредоточенность романов, и почти дневниковая лаконичная экспрессивность повестей и рассказов дают возможность - если перед нами талантливый художник - исследовать душу народа, независимо от того, какие погоны носит персонаж - солдатские или генеральские, независимо от того, где сконцентрировано действие - в окопе переднего края или на КП армии, независимо от того, молодые это герои или люди многоопытные и пожившие уже.
В зависимости от комплекса проблем у каждого современного писателя есть круг своих героев, так же как были свои герои у художников XIX столетия или в советской прозе двадцатых-тридцатых годов.
Но я совершенно убежден, что последняя война, исполненные драматизма сороковые годы дают возможность искусству проникнуть в глубинную суть народного характера, в то, что Толстой называл 'теплотой патриотизма'. Думаю, что это чувство по извечной силе своей равно чувству материнского или отцовского инстинкта любви, то есть тому великому чувству, без которого человек не имеет права называться человеком.
В чем же я вижу значение современной литературы?
Подлинные произведения искусства - это колоссальная духовная энергия народа. Это опыт его и память, запечатлевшая и вобравшая в себя величие, движение и противоречия эпохи.
Рискну сказать, что литературный образ - это зеркало в него вглядывается читатель и, коли так можно выразиться, изменяет свое внутреннее выражение, которое становится то любящим, добрым и сочувственным если герой близок ему), то хмурым и отталкивающим (если герой неприятен ему), то мечтательным (если в герое есть нечто недосягаемое), то есть человек вглядывается в самого себя, и в той или иной степени происходит некий душевный сдвиг.
Во всем этом и есть стремление к совершенству.
ГЕНИАЛЬНОЕ ОТКРЫТИЕ
В спорах о современном стиле часто проскальзывает или нарочито заостряется мысль о какой-то ультрасовременной телеграфной краткости прозы. Порой спорщики пекутся о времени нашего читателя, которому 'не поднять толстый роман', ибо есть полуторачасовое кино, телевизор и иные технические чуда XX века.
Современен ли Толстой с его многотомными романами, с его подробнейшими описаниями состояния и чувств человека, с его детальнейшим исследованием души в ее тончайших проявлениях? Разумеется, вопрос этот смешон, применимый к гению - к художнику, имя которого, видимо, знают или слышали все на нашей планете.
Толстой не переставал и будет волновать современников и еще многие поколения до тех пор, пока человек будет человеком, пока будут существовать общество, жизнь и смерть, добро и зло, любовь к детям и женщине, стремление к самоусовершенствованию, то есть к воспитанию таких черт в человеке, которые делают его добрым властелином мира.
Гению Толстого свойственно проникать в глубины природы, а значит, в глубины человеческого сознания. Его глаза видели то, что не видели другие, его проникновение в психологию и, следовательно, в природу настолько гениально, всеобъемно, что мы порой говорим: Толстой 'написал всю психологию человека'.
Все изменения человеческого чувства Толстой показывал, раскрывал посредством своего мускулистого, точного языка, посредством крепкой и многопериодной фразы, где была некоторая нарочитая угловатость и в то же время естественность, за которой уже исчезает язык как инструмент литературы и остается живая жизнь, ощущение чувства, движение души. Углубляясь в чтение Толстого, вы почти никогда не замечаете, сколько раз повторено в фразе 'что', 'как' и 'который', - вы поглощены течением толстовских мыслей, неожиданных и одновременно естественных открытий человеческой психологии, равных великим открытиям законов природы и общества. Гениальный художник никогда не поражал нас и, видимо, не хотел поражать 'обнаженным мастерством', той выпирающей щеголеватостью фразы, что было свойственно, например, Бунину, который, покоряет нас серебряной чеканкой мастерства, но не мощью мысли. Невозможно объяснить, как достигает этого Толстой, но язык его настолько непосредствен, что как бы исчезает сама фраза, заслоняясь огромной мыслью. И это свойство величайшего гения - искусство становится не отражением жизни, а самой жизнью.
Толстой обладал редким даром, который кто-то назвал 'ясновидением плоти'.
Вы никогда не забудете место в 'Анне Карениной', где Толстой описывает, как Анна вдруг почувствовала, что Вронскому противны ее рука, жест и звук, с которым она пила кофе.
Или вспомните - в 'Войне и мире' после сражения доктор выходит из палатки и курит, держа сигару большим пальцем и мизинцем. Это не просто счастливо найденная деталь, подмеченная художником, это поистине ясновидение плоти. Обращая внимание на то, как держит сигару доктор, Толстой объясняет многое, что потребовало бы многостраничных описаний. Деталь с сигарой раскрывает все: и состояние
