- О, что происходит! Валидол! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?
- Могу и погладить, - сказал Никита, еще не определив для себя, как следует отвечать - серьезно или иронически. - Могу и стирать, если хочешь...
- Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно- исследовательских институтов! Погладим? По рукам?
- Я сказал, что могу и погладить, - уже не без вызова повторил Никита. - Что это привело тебя в восторг?
- А-а, понимаю, понимаю... - протянул Валерий с заинтересованным видом. - Понимаю... Прошу прощения.
- Не вижу твоей вины.
- Все ясно! - произнес Алексей. - Сходи-ка, дорогой Валерий, в дом да принеси иглу и суровые нитки. Возьми на кухне. В ящике. И узнай насчет обеда. Иначе ты еще вспомнишь несколько цитат.
6
Обедали в маленькой комнате с низким потолком, в открытые окна тянуло из палисадника теплым травянистым воздухом.
Обед подавала Дина, утомленно-сдержанная, медлительная, как после бессонницы, и Никита, помня ее детский щебечущий голосок, блестящие живые глаза на вечере у Грекова, несколько стесненно наблюдал за ней, впервые разглядев ее вблизи. Вся тонкая, в узких брючках, в прозрачной белой кофточке с воротничком, открывавшим слабо-нежные ключицы, Дина, знакомясь, как-то рассеянно протянула хрупкую, с гладкой атласной кожей руку, и Никита легонько, совсем несильно пожал ее, но влажные пальцы не шевельнулись в ответ, и она, только посмотрев, отвернулась молча.
За столом она тоже молчала, не была навязчиво-гостеприимной, никому не улыбнулась и сидела выпрямившись, темные прямые волосы спадали на плечи, на щеки, загораживали ее бледное лицо, ресницы опущены, губы сжаты.
'Почему она молчит?' - думал Никита, вспоминая то смех ее, то растерянное, почти испуганное выражение на ее лице вчера у Грекова, когда она встала и вышла за Алексеем.
Валерий говорил за обедом много, ел окрошку с аппетитом, изображая, как истово хлебали ее русские мужики, отдуваясь, крякал, подставляя под ложку кусок хлеба, и щедро хвалил кулинарные способности Дины. Говорил он один, и Никита испытывал неудобство от холодного равнодушия Дины и от того, что Алексей молчал, добродушно усмехаясь словам Валерия.
Зеленоватый полусумрак стоял в комнате, провинциально пахло сухим деревом в этом тихом, затерянном среди Замоскворечья одноэтажном старом домике, где жили Алексей и его жена; и было странно сознавать, что он, Никита, и они никогда не знали друг друга, никогда не были нужны друг другу и спокойно, конечно, смогли бы так и прожить всю жизнь, как живут миллионы людей, и, подумав об этом, Никита, наклонясь к тарелке, все незаметно вглядывался в Дину, в Алексея, стараясь ощутить в себе какие-то толчки родственных чувств, по было лишь смутное ощущение любопытства и удивления тому, что они не только считались и могли быть, но и были его родственниками.
- Если бы уважаемое человечество уплетало окрошку, черный хлеб и квас, - звучал в ушах голос Валерия, - оно было бы здоровее. Абсолютно убежден... Подумать только - деликатес некоторых богатых американцев жареные муравьи! В Китае за обе щеки уплетают белых мясных червей и откормленных собак. В Японии телят поят пивом и массажируют перед убоем для вкусовых качеств мяса. А французы! Нет, кухня достигла такой утонченности, что человеческий желудок становится не источником жизни, а источником извращенного наслаждения. Человек стал хилым. И вот, пожалуйста, появляются болезни. Римская империя погибла от ужасающего обжорства. Диночка, почему вы морщитесь?
- Ну и что дальше? - спросил Алексей.
- Грубая пища делает человека сильнее. Процесс еды должен приносить естественное удовольствие, а не смакование и Наслаждение. В Древнем Риме был распространен рак желудка. Вы знаете это, друзья?
'Мать умерла от рака. Потому что не ела грубую пищу? Много лет ее кормили только деликатесами... Откормленные собаки и муравьи. Что за чушь!'
- Нам не угрожает это.
'Кто это сказал? Алексей? Да, оказывается, он мой двоюродный брат...'
- Нам не угрожают эти страхи. Твоя эрудиция великолепна. Но нам это совсем не угрожает. Именно нам. Ясно? - сказал Алексей, и Никита поразился тому, что его брат не соглашался с тем, с чем не соглашался и он.
Алексей сидел напротив; и в проеме окна, среди тополиной листвы, яркой от солнечных бликов, очерчивались его плечи, шея, глаза были спокойно-насмешливы, он повторил:
- Нам пока не угрожает сладострастие желудка. Мы еще не развращены пресыщением. Мы физически здоровы. Нам угрожает другое - сладострастие слов. В том числе и тебе. Ты утонешь в потопе слов. В потопе, ясно? Кто возьмет тебя в ковчег?
- Алешенька, залезу сам, - успокоил Валерий, пригладив свой выгоревший добела на солнце короткий ежик волос. - В ковчеге нужны будут аристократы духа. А это соль земли. Что без нее делать?
- Ты прав, брат. Интеллигенция всегда была и будет солью земли. Но если все красноречивые говоруны считают себя аристократами духа, то в ковчеге погибнут без соли. Вместо надежды и мысли - лишь игра слов... Сладострастие болтовни. Кто сядет за весла в ковчеге?
- Что ж, Алеша, не вся соль - дерьмо.
Валерий сказал это, извинительно улыбаясь Дине, но тут узкие брови ее брезгливо дрогнули; темные волосы мотнулись по щекам, и, не замечая его улыбки, она гневно сказала своим хрупким голоском:
- Перестань говорить гадости, Валерий! Перестань!
- Ди-иночка! Я материалист, - певуче сказал Валерий, пожимая плечами. Виноват. Не думал шокировать.
Алексей как бы с неохотой посмотрел на бледное лицо жены, проговорил:
- Ты, кажется, нездорова, Дина. Успокойся, пожалуйста.
Он смотрел на нее с жалостью, и она, как-то неестественно торопясь, выбежала из комнаты, и, когда бежала к двери, Никите было больно видеть ее тоненькую, нагнутую спину, ее новую белую блузку, ее модные синие брючки, обтянутые на узких бедрах. Алексей закурил, пересел от стола в кресло, утомленно вытянул ноги, откинув голову, и расслабил все тело, квадратные плечи опущены, сигарета дымилась в руке у самого пола. И от всей позы его, от плеч, от его крепкой загорелой шеи веяло жесткой и прочной силой, вызывая какую-то смутную неприязнь к нему. Алексей молчал. Валерий, тоже молчавший после ухода Дины, удрученно произнес: 'А, черт!' - и, махнув рукой, вышел из комнаты вслед за ней. За дверью было тихо, и было тихо в комнате.
Зной вливался в окна, жаром веяло со двора - пахло нагретым железом сараев, теплой травой; залетевший из палисадника золотистый шмель тяжело гудел, бился о низкий потолок, потом в жаркую тишину комнаты проникли сдавленные звуки, словно кто-то стонал, давился в кухне, и Никита, замерев, внятно услышал из-за двери приглушенный голос Валерия:
- Диночка! Не надо, милая, там посторонний человек. Неудобно ведь!
'Посторонний человек... - подумал Никита, весь внутренне, как от несчастья, съеживаясь и чувствуя острое и горькое напряжение в горле. Да, он прав. Мы совершенно чужие. Да, я посторонний человек'.
И, только что готовый помочь и точно кем-то обманутый, Никита, испытывая едкий приступ одиночества, встал, перевел глаза на Алексея. Алексей, не двигаясь, сидел в кресле, смотрел в окно; узкий лучик солнца, покачиваясь на тополиной листве, падал в комнату, иглой скользил по нежной белизне незагорелой кожи на его груди, видной в расстегнутом вороте рубашки.
- Не буду мешать, - глухо сказал Никита. - Наверное, я приехал не вовремя.
Алексей пошевелился, его смуглое в зеленом полусумраке лицо приобрело незнакомое выражение, и, будто преодолевая боль, он снизу вверх посмотрел на Никиту.
- Хочешь, поедем в Крым, брат? Через две недели сядем в машину, баранку в руки, шоссе, ветер - и пошел. Только отщелкивает спидометр. В Крыму у меня дочь. Маленькое белоголовое существо. Она ждет.
