Я и подумать тогда не мог, что не приеду сюда через три года службы, не приеду через четыре, через пять, через восемь лет, что Юлия выйдет замуж, что у нее будет ребенок, девочка, Аленка, что я долго еще буду мыкаться по белому свету, от жилья к жилью, пока не приду к своей правде.
1
Меня преследуют запахи. В те редкие дни, когда они прилетают откуда-то, я хожу сам не свой. Тогда мне все не мило и хочется убежать все равно куда, нет, не все равно, а именно в то место, откуда прилетел этот запах, вернее, мне почудилось, что он прилетел. Не может же, в самом деле, прилететь тот самый запах за тысячи-тысячи километров, именно ко мне, именно в ту минуту, когда трудно и не знаешь, что сделать, и вдруг этот запах, и становится еще труднее, но и легче, потому что знаешь, отчего тебя томило и было грустно.
Меня преследуют запахи тех милых мест, где я когда-то жил и где оставил частицу своей души.
Густой, пахнущий усохшим клевером, лежалой соломой и конями запах родных мест. Горький, одна жесткая полынь да погибающая мята, запах калмыцких степей. Прозрачный, холодный, пахнущий давнишними сугробами и ожиданием морозных устойчивых дней воздух Заполярья. Они прилетают внезапно, в любое время, в любом месте. Бывало так: открою форточку, и сквозь городскую гарь вдруг пробьется слабый, еле слышимый запах родины, или моря, или степей, и долго буду стоять я у окна, дышать, думать, вспоминать, и какие-то картины, отчетливые и нежные, понятные лишь мне, понесутся перед глазами, и будет казаться, что там тогда было удивительно, хотя на самом деле там было порой не очень-то и хорошо, но все плохое забывалось и хотелось побыстрей уехать туда, в тот запах, и я ходил сам не свой, пока не улетучивались воспоминания. Иногда я летел домой, в степи или на берег моря, но уже через неделю выбирался обратно, смеясь над своей выдумкой. Ничего особенного нигде не было. Даже того запаха, что меня преследовал, не было. Он не ощущался в тех местах, куда я прилетал, так тревожно и сладко, как вдали. Там все было пронизано тем запахом – люди, деревья, воздух, земля, – его было так много, что он не волновал. Но проходило время, налетал откуда-то слабый запах, и снова казалось, что там, где я когда-то жил, было удивительно. И лишь в одно место, в Полярный, я никогда не летал, хотя запах тех мест часто, чаще других запахов, не давал мне покоя.
Я стоял у окна, много курил, смотрел на мокрую дорогу, по которой, покачиваясь, ехала грузовая машина, на синий туманный ельник и на тихие облака, неподвижно стоящие в глубоком осеннем небе. Мне ни о чем не хотелось думать, вот так бы всю жизнь стоять у окна и смотреть на улицу.
Мать неслышно, словно мышь, скользила по комнате, пугливо взглядывая на меня, когда ненароком брякала посудой. Сквозь окно наплывал запах опавших березовых листьев. И вдруг мне почудилось, что листья пахнут морозом и снежными сугробами, и я побыстрее откинул сигарету, чтобы не утерять этот тревожный снежный запах…
В тот давний год мы приехали в мой родной городок в конце июня. Был сенокос, и в луговых раздольях, за городком, густо пахло молодой присушенной травой. Юлия пожила недолго, всего пять дней, но и это короткое время потом, в годы службы, я всегда вспоминал с тайной радостью и грустью.
Мы уходили в сосновый Княжеский бор, он назывался так потому, что стоял недалеко от деревни Княгинино, или на песчаные плесы прозрачной, холодной речки Смородинки и подолгу плавали в ее глубоких таинственных омутах, ловили рыбу, все больше хариуса, разводили костер и сидели возле него до позднего вечера, глядя на светлый веселый огонь.
Однажды, возвратившись из лесу и зайдя в прихожую, мы услышали голос матери: «Ой, неладное дело, отец, ой, неладное… Ведь не расписанные, не муж, не жена, неизвестно кто. Послушай-ко, что народ-то говорит. Ушеньки вянут! Сегодня опять вместе спали. Они о чем думают-то? И до беды недолго. Она девка ишь какая! Не ущипнешь. Вот принесет ребеночка, кем он тебе доведется? Ты уж давай, отец, поговори с ним. Чтобы по закону. У нас этого сроду не бывало. Чего ему, байбаку, надо? Хоть завтра в загс. Законно чтобы. А так-то неладно, ох, неладно…»
Юлия вышла на улицу, осторожно прикрыв дверь. Она ушла далеко в: березы, прислонилась к белому стволу дерева и притихла, глядя куда-то поверх кружевных крестов небольшой Георгиевской церкви, стоявшей вблизи нашего огорода. Подойдя к ней, я помолчал немного, потом сказал: «Давай поженимся». «Ну какие мы с тобой муж и жена? – слабо усмехнулась Юлия, – Ни кола, ни двора, ничего впереди». «Что значит «ничего»?» – «То и значит, что ничего». – «У нас впереди целая жизнь». «Боже мой, – вздохнула Юлия, откидываясь от ствола березы. – Я думаю, что завтра мне надо уехать». Мне хотелось сказать какие-то нежные, красивые слова о той удивительной жизни, которая нас ждет впереди, но, посмотрев в глаза Юлии, я ничего не смог выговорить. Мне вдруг припомнился Петр Ильич, и сама Юлия показалась очень похожей на отца – те же крутые брови, прямой тонкий нос, – мне припомнился кабинет Петра Ильича с высоким потолком, и я снова, как в тот предновогодний вечер, показался себе человеком слабым и обиженным. «Хорошо, – сказал я. – Завтра поедешь».
На другой день, ранним утром, я проводил ее до железнодорожной станции, посадил в вагон, стоял на перроне, пока поезд не скрылся из глаз, а потом зашел в пыльный скверик и долго сидел на скамейке. А еще через несколько дней меня провожали в армию, и старшина первой статьи Димка Зотов, недавно демобилизовавшийся из флота, учил меня уму-разуму: «Главное – «есть», – повторял он. – Понял? «Есть, товарищ капитан!» Или там лейтенант… А сам в кусты. Понял?» В теплушке, лежа на верхней полке, я смотрел на тусклый свет фонаря и думал о Юлке. И уже тогда все, что было между нами, казалось мне далеким и прекрасным, как сказка.
Поначалу Юлия писала часто, но на втором году службы, и особенно на третьем, я по целым неделям и даже месяцам не получал от нее никаких вестей. И всякий раз мне казалось, что она нашла другого, ведь она такая красивая, редкий парень не оборачивался, когда шли мы с ней по Ленинскому проспекту. Но вдруг, спустя месяц или два, приходило толстенное письмо, и снова я чувствовал себя большим и сильным, снова мне хотелось жить и снова я верил, что мы обязательно будем вместе.
Получил я как-то весточку и от Вадима Осокина. Он сообщал, что живет теперь в Светлом, в сорока километрах от Полярного, где обнаружены огромные залежи руды, живет пока в палатке, работает прорабом, доверили, хотя учиться ему еще больше двух лет, что женился на Люсе и недавно у них родился сын Толька. Вадим приглашал меня в Светлый, работы здесь край непочатый, напоминал, что «северных» у меня накатило около семидесяти процентов, есть прямой смысл жить в Заполярье.
Когда до демобилизации оставалось менее полугода и я, как и другие «старички», вычеркивал из календаря каждый прошедший день, Юлия снова перестала писать, несмотря на все мои мольбы и заклинания. Зато дал о себе знать Миня Морозов, о котором, я давно и думать забыл. Оказывается, как студент Политехнического института он побывал на практике в Полярном. «Повидал старину Осокина Вадьку, в гору пошел мужик, в гору», – снисходительно писал Миня, и между прочим, видел на Ленинском проспекте мою «блондиночку». «Не одну, – многозначительно добавлял Миня, – и не однажды». Он, конечно, поинтересовался, что за голубок прогуливается с моей Юлией. Оказалось, инженер, работает, между прочим, в одном КБ с моим несостоявшимся тестем. «Брось, старина, паниковать, – успокаивал меня Миня. – «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло!» Жена, старичок, – поучал Миня. – должна быть лет на десять моложе мужа. Этот инженеришка еще взвоет этак годиков через пятнадцать, увидев с собой, молодым и сильным мужчиной, некое ветхое сооружение, подштукатуренное в
