парикмахерской!» Веселый человек Миня Морозов…
Я поверил Мине, потому что внутренне был готов ко всему. И все же я пошел к комбату, капитану Ткаченко, сбивчиво рассказал о Минином письме, о Юлии, о Вадиме… «Пиши рапорт на отпуск, сержант», – перебил меня Ткаченко.
Ночью нас подняли по тревоге.
В тех местах, где я проходил службу, в начале мая стояла жара. Приближались штабные учения, приехал маршал, а он любил солдата чистенького, бравого и веселого. «Батя», командир полка, лично прохаживался перед строем и проверял подворотнички.
Подняли нас в ноль тридцать, и около двух суток шагали мы по азимуту к точке назначения – ветряной мельнице, через вязкие бесконечные болота, где тучами клубилось комарье и куда в густую грязь упал от изнеможения первогодок Зябликов. А я орал на него, а мне тоже хотелось упасть, и моим солдатам хотелось упасть, и я орал на Зябликова. и он встал.
Мы нашли эту проклятую мельницу в первом часу дня. Она стояла на пригорке в жарком солнце, мы бежали к ней, не надо бы было бежать, надо было бы поберечь силы, потому что на мельнице между трухлявыми тесинами торчала бумажка – приказ. Он был короток и ясен: «Марш- бросок до пункта Н. Прибыть в пятнадцать ноль-ноль». От мельницы вниз шла выжженная пыльная дорога. Далеко-далеко, за горами, за долами, виднелась какая-то деревенька. Она не была пунктом Н.. до пункта, я высчитал по карте, было двадцать три километра. А мои солдаты, раскинув руки, лежали на траве, молодой и яркой, похудевшие после бессонных ночей, с запавшими глазами, усталые, и, чувствуя, что вот-вот ко мне прихлынет жалость, я вскричал бешено и азартно: «Подъем!» Когда солдаты построились, я прочитал им приказ, и мы побежали по дороге как можно быстрее, времени оставалось в обрез: два с половиной часа. Проклятые автоматы, проклятые скатки, проклятые вещмешки, проклятая дорога…
В деревне, той самой, что виднелась с пригорка, около крайней избы, стоял босой мальчишка. Он держал в руке кусок черного хлеба. У него были изумленные синие глаза. Мы топали по деревенской тихой улице, тяжело дышали, часто хватая широко раскрытыми ртами раскаленный воздух, а мальчишка, свежий и синеглазый, изумленно смотрел на нас. И вдруг что-то обрушилось во мне, и исчезла, испарилась куда-то тяжесть, и стало легко-легко. И Зябликов, тоже увидевший мальчишку, подмигнул мне и улыбнулся… В пункте Н. старшина Печерица заставил нас перешить подворотнички.
Учения начались. Где-то на десятый день пришла почта. Получил короткое письмо от Юлии и я. Она сухо сообщала, что выходит замуж, свадьба состоится через три дня, а после свадьбы они уедут на несколько месяцев на материк, быть может, на юг, а быть может, за границу. Я посмотрел на штемпель конверта: письмо шло больше недели. Я ушел в редкий, начинающий зеленеть кустарник и стоял там долго, прислонившись спиной к тонкой иве, смотрел в багровое от заката просторное небо, прислушивался к далеким орудийным разрывам и, странное дело, совершенно не думал о Юлии, но почему-то жалел синеглазого мальчишку, стоявшего у калитки с куском черного хлеба, жалел первогодка Зябликова, жалел себя, припоминая дни службы, бессонные ночи на учениях, караулы, месяцами «через день на ремень», гауптвахту, ночной парашютный прыжок «в тыл врага», когда долго не раскрывался парашют, и, глядя на стремительно приближающуюся землю, я прощался с Юлией. Не с матерью, не с отцом, – с Юлией.
После учений ко мне подошел комбат Ткаченко и сказал, что рапорт об отпуске удовлетворен. «Можешь лететь», – улыбнулся он и потрепал меня по плечу. «Поздно», – ответил я.
В сентябре меня демобилизовали. Проезжая через Москву, я разыскал Миню, который жил в общежитии Политехнического института. Миня встретил меня восторженно. «Кого я вижу?! – закричал он, спихивая с колен упирающуюся черноглазую девушку. – Кого вижу! Толька! Знакомься. Эта мегера хочет женить меня на себе. Ее зовут Муза! Квартира, единственная дочка, дача на сорок третьем километре! Газ, ванна, яблони и груши. «Расцвета-али яблони и груш-и…» Муза, это знаменитый Толька! Я тебе рассказывал. Вечную мерзлоту с ним покоряли!» «Помню, – сказала Муза, подавая руку. – Значит, вы и есть тот самый Толя, с которым мой жених укрощал бандитов с ножами? Вас было двое, а их пятеро или четверо?» Это замечание несколько смутило Миню, но ненадолго.
Миня слегка пообрюзг, но язык у него работал как раньше, и даже лучше. Муза снова забралась к нему на колени, они долго пустословили, сыпали шуточками, смысл которых от меня ускользал. Наконец Миня обратил внимание и на меня. Он решительно столкнул Музу с колен. «Получил мое письмо?» – «Получил». – «И что же не ответил?» – «Да так как-то… Не пришлось». «Встречал, встречал л твою блондиночку… Что ты! Как голубки. Там дело ясное. Петр Ильич не упустит. Малый этот, по слухам, толковый инженер. Я подкатился, мол, привет! Куда там. Не хандри, Толька! – Он посмотрел на Музу и приказал: – Давай за Раечкой! – И, обратившись ко мне, продолжал: – Ты, старина, видно, не понимаешь, в чем заключается текущий момент!» Текущий момент, по мнению Мини, заключался в полной большеглазой девушке с ленивыми и плавными движениями. «Это и есть Раечка», – представила ее Муза, погрозила мне пальцем и засмеялась. И снова пошло – треск, кутерьма, шуточки, песни, в комнату набилось десятка полтора ребят и девчонок, все они оказались простыми и славными, и у меня мелькнула мысль, что стоит поступить в институт, пожить среди таких вот открытых, веселых парней и девушек.
Утром я проснулся поздно. На столе лежала записка, в которой Миня просил подождать его. Ждать я не стал, привел себя а порядок, вышел на улицу, добрался до Ярославского вокзала, оформил билет и через сутки был уже в родном городке, у своих стариков. Как-то я ушел на речку Смородинку, к омуту, в котором любила купаться Юлия, разложил костерок и медленно, одно за другим, сжег ее письма. Они горели ярко, весело, и,
Давно уже пропал грузовик, шедший по мокрой дороге, пропал снежный запах, а я все еще стоял у окна и курил.
– Сынок, – окликнул меня незаметно подошедший отец. – С тобой что творится-то?
– Ничего.
– Да ведь видим мы. Не слепые.
– Вы за меня не беспокойтесь. У меня все прекрасно.
– Как не беспокоиться-то, сынок, – встряла мать. – Легко сказать… Все сердце за тебя изболело.
– Ты молчишь, а нам интересно, почему у вас с Юлей-то ничего не получилось? – кашлянув, спросил отец.
– Значит, было не настоящее, – припомнив давнишние слова Вадима, ответил я. – И вообще, дорогие мои старички, я завтра уезжаю.
– Куда?
– В Полярный.
– Ну-ну, гляди, – помолчав, сказал отец. – Тебе жить, не нам. – Он посмотрел на мать и прикрикнул: – А ты молчи! Пусть своим умом живет., И-эх! Молодо-зелено…
Назавтра я и уезжал. Шофер, худенький человечек с морщинистым и маленьким, как у старушки, лицом, погнал машину быстро, так что мне недолго пришлось видеть фигуры моих старичков, недолго мучиться: мне всегда было трудно и жалко расставаться с ними, я всегда, уезжая, чувствовал какую-то виноватость, будто не сказал им чего-то важного, необходимого для них, да и для себя тоже. Я знал, что мать сейчас плачет, а отец нарочито бодрым голосом успокаивает: «Не пропадет. Чего ты? Не на войну». Фигуры стариков пропали за увалом, и я облегченно вздохнул.
2
Почему я решил лететь в Полярный? Этот вопрос я задавал себе и в поезде, в котором я ехал до Москвы, и задаю теперь, сидя в такси, мчащемся по проспекту Мира к дому Мини Морозова, адрес которого я разыскал через справочное бюро. Кстати, почему я к нему еду? Видать, пришла
