Какой там черт, победы! Биты-биты, бить надоело японцам . . . Мукден, Ляоян, Цусима .... Офицерство - полное ничтожество ... Воровство, разврат.. .
- А в стране?
- В стране? Кавардак. Все к черту летит. Черноморский флот взбунтовался, утопил офицеров и явился обстреливать Одессу.
{159} - Армия? Полная деморализация! Солдаты презирают офицеров, офицеры не доверяют солдатам....
- Революция? Одна казнь здесь была . . . Комендант говорит не было? Врет! В мае была. Мы знаем. Кажется, в связи с покушением на Сергея, точно разузнать не удалось. Дума? Мошенство, больше ничего. Выеденного яйца не стоит. У нас есть манифест, можно будет получить. Но, кажется, требуют больше, и правительство вынуждено уступить.
- Сколько нас здесь осталось? Восемь человек. Да постой, надо простучать. Летит телеграмма (стуком в дверь - для всей тюрьмы) : 'Г. переведен. Бодр. Обнимает. Будет на прогулке'. Через несколько секунд ответ: 'Поздравляем. Добро пожаловать. Сейчас увидимся'.
- Кого можно будет сегодня увидеть? Я хотел бы Г. А. Лопатина: у меня есть для него поклон от его сына.
- Да всех увидишь ...
- Как всех? Ведь у вас тут гуляют по два?
- Ну, нынче, как японцы вздули там их, и здесь стало лучше. Всех увидим. В четыре часа отпирают на прогулку.
{160} Прямо против входа в тюрьму - одноэтажное здание кордегардии. Там всегда под ружьем караул из двадцати жандармов. С правой стороны крепостные стены. Половина пространства между этими стенами и тюрьмой занято огородиками или - на тюремном наречии - клетками. Это разгороженные досками квадратики шагов в двадцать длины и 10-15 ширины. Узенькая тропинка отведена для гулянья, остальное - надел для полеводства, садоводства, огородничества и пр. С одной стороны перегородки упираются в крепостную стену, по которой ходит часовой, с другой - в забор, к которому приделана галерея. По этой галерее ходит дежурный унтер-офицер. Клетки снаружи запираются. Каждая клетка отведена на двоих. Имеется еще и большой огород, где в последнее время отвоевали право гулять вчетвером.
Когда мы с Карповичем приблизились к клеткам, к нам бросились навстречу 'старики'. В безобразном арестантском одеянии, кто в сером, кто в белом (На лето том выдается 'дачная пара' куртка и штаны из холста.), большинство седые, как лунь, но с яркими ясными глазами.
{161} Собственно это было большое нарушение тюремной дисциплины. Но привод 'нового' - это в Шлиссельбурге такая редкость; там - на воле 'послабело', жандармы, казалось, сами находились под радостным настроением встречи новичка со стариками, так что нисколько минут, беспорядочными перекидываясь отрывочными фразами, стояли все вместе 'скопом'. Решено было собираться на прогулках в большом огороде вчетвером по очереди. Прогулки сегодня остались с четырех до шести. За эти два часа со всеми перезнакомился.
Они, оказывается, в самых общих чертах знали уже о последних событиях. Совершенно случайно, благодаря разным обстоятельствам, в тюрьму проникали (с ведома администрации) известия о неудачной войне, о каком-то неопределенном движении в стране, о Думе 6-го августа и еще несколько отрывочных данных.
О всем периоде с 1901 г., т. е., с момента появления П. В. Карповича, - о постепенном pocте движения, об участии крестьянства, о террористической борьбе, о партийных группировках, о самой П. С.Р., - не имели почти никакого представления. В течение долгого времени целые дни проводили в большом огороде, передавая друг другу новости: они - о том, что {162} делалось здесь, я - о том, что делалось там - в далеком, далеком для них мире.
Из стариков к этому времени осталось восемь человек: Л. П. Антонов, С. А. Иванов, Г. А. Лопатин, И. Д. Лукашевич, Н. А. Морозов, М. В. Новорусский, М. Р. Попов и М. Ф. Фроленко.
Не буду говорить о том совершенно исключительном настроении, в котором находился со времени перевода в новую тюрьму и свидания с 'стариками'. После беспросветного мрака и одиночества в течении 21/2 лет - все представлялось каким-то волшебным сном. Там - на воле - крушение старого строя. Как далеко это крушение пошло - неизвестно; но оно началось, а, начавшись, остановиться не может. Теперь мы уже не побежденные, - теперь мы победители, до заключения перемирия находящиеся в плену.
С непривычки все поражало в новой обстановке. Режим к тому времени ослаб. 'Петербургу' было не до того, местная администрация, очевидно, тоже со дня па день ждала 'больших перемен', и жизнь заключенных не отравлялась придирчивыми мелочами, обыкновенно создающими ад в тюрьме. Это 'ослабление' режима в Шлиссельбурге было тем ценнее, что вообще там режим служил точным политическим {163} барометром положения на воле. Малейшие изменения 'там' сейчас же давали себя чувствовать здесь.
За двадцать лет заключенные, конечно, накопили массу всевозможных вещей. В мастерских работали годами. Делали шкафы, стулья, этажерки, вешалки, сундуки, всевозможные коллекции, гербарии, набивали чучела и пр. и пр. Все это скоплялось в камерах и последние принимали более жилой вид. После 'образцовой' тюремной обстановки в Петропавловской и 'сарая', где ничего, кроме стен и решеток - не было, эти камеры производили впечатление кабинетов ученых.
Глава VII.
Есть еврейская сказка : 'Сказка о козе'. Жил в одном городе бедняк Шолем. Совсем не было у него денег, но зато была большая семья и очень маленькая хата. Был он тряпичником, а жена держала козу. Детей неисчислимое множество. Так много, что в маленькой хате даже поместить нельзя было всех и часть ночевала у добрых соседей. Мешки с тряпьем разбирались на дворе; там же под навесом стояла и коза. Скверная была жизнь, невмоготу от тесноты и грязи.
{164} Слышал Шолем от добрых людей, что на слободке живет великий ученый, святой муж великого ума. Такого великого ума, что всех несчастных наставляет, как быть счастливыми. Порешил Шолем пойти к святому мудрецу просить у него совета, как поступить, чтобы жить можно было. Рассказал Шолем про всю свою жизнь, как есть нечего, как поместиться негде, как от духоты болеют дети, как со двора идет в хату смрад от разбираемого мусора, как коза мало молока стала давать, так как спит на голой земле и пр. и пр. Все рассказал, а мудрый раввин выслушал.
- Ну, что скажете, равви? Есть у Бога для меня милость?
- Будет хорошо. Иди домой. Собери всех детей и впредь, чтобы не ночевали у соседей.
- Равви! И так даться некуда! - робко возражает Шолем.
- Будет хорошо! Делай, как говорят. Привел на ночь Шолем детей. Дети плачут, в хате стон стоит. Никто не спал.
Идет Шолем к равви.
- Ну, как?
- Да будет благословен Бог и святое имя его, но плохо, равви! Еще хуже стало!
{165} - Внесите мешки с тряпьем в хату и там разбирайте.
- В хате разбирать тряпки?!...
- Будет хорошо; делай, как говорят. Стал Шолем в хате разбирать тряпки, кости, мусор. Пошел смрад и вонь - дышать нельзя. Старший мальчик с досады и злости разбил стекло, чтобы хоть несколько свежий воздух проникал. Что делать? Надо идти к равви.
- Ну, как Шолем?
- Сто лет вам жить, равви, - плохо !
- Вставь стекло. Не держи козу на дворе, введи ее в хату, - там пусть будет с вами день и ночь.
- Козу в хату?!... День и ночь?!...
- Будет хорошо! Делай, как тебе говорят.
Уныло и понуро идет Шолем домой. 'Что мы - темные люди - можем знать? Должно быть, так лучше ! Ведший мудрец, - он ведь все знает'.. - покорно думает Шолем.
Ввел в хату козу. Не жизнь - ад начался. Дети расхворались, целые дни ревмя ревут. Лежат вповалку. Жена голосит: 'лучше пусть Бог возьмет к себе! Нет уж сил!' - Коза наполняет всю хату. Куда не {166} повернешься - всюду она. В довершение всего коза перестала давать молоко....
Шолем был человек совестливый. Как великому мудрецу досаждать своими невзгодами?! Терпел,
