не то!
- Чего не то? Что им за расчет выдумывать? Смотрите, они сами вес сегодня какие-то приподнятые, особенно молодые! Ясное дело, была грандиозная стачка, под давлением ее правительство бьет отбой!
Обсуждали, обсуждали, однако решили, что надо постараться еще собрать сведения.
Разошлись по клеткам. Я пошел в клетку М. Ф. Фроленко. Она помещалась в конце, там удобно было говорить с жандармами. Дежурный на галерее, очевидно, очень встревожен. Оглядывается по сторонам, нервно ходит около наших клеток.
Несколько раз останавливается и восторженно смотрит на нас.
- Вы что сегодня, точно именинник, сияете? спрашиваем, улучив момент, когда дежурный на стене пошел в другую сторону.
- Вести уж больно веселые...
- В самом деле? А для кого веселые, для нас, или для вас?
- Да я так полагаю, что ежели для вас веселые, то и для нас тоже.
- Уж будто бы?
- А как же по вашему ? Ведь, чай, у меня {182} родные то есть? А кабы у меня что в деревне было, нешто я бы за двадцать то пять рублей на этой собачьей службе был? Нужда заставляет!
- Так вести то какие?....
- Да ведь вы знаете, нам говорить запрещено, каким то невероятно грустным голосом, даже с дрожью, отговаривается жандарм.
- Говорить запрещено? Вот видите, сами говорите 'собачья служба', т. е. делу то собачьему служите, наше дело считаете своим, а начальство приказывает вам молчать, вы и молчите?
Жандарм все больше и больше волнуется, указывает на часового и уходит.
Через некоторое время снова подходит.
- Вот, верьте совести, уж так бы хотелось вам все рассказать, да право же нельзя - с нас строго взыскивают. Спросите у начальника - он скажет.
- Пойдите вы к чорту с вашим начальником. Мы с народом, а не с начальством. Мы за народ жизнь отдаем - так нам не жалко, а вы боитесь нам хорошее слово сказать.
- Да что сказать? Толком то я объяснить не сумею. Прямо сказать рушится все.
- Что рушится?
- Да бюрократья проклятая,
{183} - И уступает?
- Уступишь, когда за горло так схватили, что дохнуть не дают!
- Стало быть, здорово дуют каналью?
- Ого, аж пыль идет! В хвост и в гриву, с злорадством говорит жандарм.
- А вы и рады?
- А нам что, скорее бы с дьяволом, с бюрократий покончили, нам бы тоже лучше стало.
- А, действительно, думают освободить нас?
- Говорят, был в канцелярии разговор, будто манифест какой то есть. А только что толком я не знаю. Гуляйте, смотритель идет! - тревожно прошептал он и пошел в свой обход.
Принесенные нами известия в 'парламенте' произвели сенсацию. По всему видно было, что произошло нечто решительное. Унтера, по своей наивности, не знают в чем дело, начальство не говорит. Делаем всевозможные предположения. В это время 'молва' приносит новое известие. Оказывается, смотритель бродил по галерее с очевидным желанием заговорить. Остановился около клетки М. Р. Попова. Конечно, снова затронули 'новости'. Подтвердилось {184} старое, кое что разузнали новое. Зашел разговор о Шлиссельбурге.
- Ведь при конституции Шлиссельбурга не может существовать?
- Да существовать то отчего не может? Только в другое ведомство перейдет, 'успокаивает' смотритель, спускаясь с галереи, дабы прекратить неудобный разговор. А на галepeе унтер о усмешкой шепчет Попову по адресу смотрителя.
- Останется! Врут идолы, вы им не верьте ! Всех освободят вас, вот увидите.
В 'парламенте' спорят о том, может ли при конституции остаться Шлиссельбург или нет. Мнения разделяются.
- А по мне, так прекрасно может, язвит кто то; пуговицы у унтеров переменять, вместо 'орлов' понашивают 'закон' - вот тебе и все результаты конституции: будете под 'законом' ходить!....
Однако как ни старались сдерживать себя, чтобы не было никаких 'бессмысленных мечтаний,' как ни старались казаться спокойными и 'не придающими никакого значения всей этой жандармской болтовне', как ни прерывали постоянно разговор - 'ну, будет уж об этом!
{185} Надоело даже' - мысль все упорнее и упорнее возвращалась к 'жандармской болтовне.'
Разбрелись по камерам и там всякий про себя, не стыдясь насмешливых взоров 'пессимистов' над 'оптимистами', всякий про себя: и оптимисты и пессимисты доверяли свои думы одиноким кельям.
На другой день дежурными были 'верноподданные' - узнать ничего не удалось. Как бы по взаимному соглашению - 'бессмысленные мечтания' не затрагивались. И в доказательство того, что ровно никакого значения всей этой болтовни не придают, - некоторые занялись раскапыванием парников.
Но и это молчание, и эта яростная работа над парниками, и это небрежное посвистывание, - все это было только 'так'.... на самом же деле, сердце било тревогу, а мысли бороздили ум все о том же и о том же....
Глава X.
Так прошло два дня. В среду 26-го нам была выдана 'свежая' книжка Русского Богатства. 'Свежая' - это значит за ноябрь прошлого года. Было ясное осеннее утро. Солнце грело. Мы с М. Р. Поповым получили книжку на час. Пошли {186} в клетку читать внутреннюю хронику Мякотина. 'Свежие' новости были для нас захватывающие. Во-первых, этот новый боевой тон! Определенная позиция открытой защиты 'крамолы'. Значит 'там' ослабло. Потом все эти банкеты, петиции, манифестация Октября- Ноября 1904 года - нам казались такой 'революцией', что мы едва дышали от восторга. Восторг нам только несколько умерился, когда дежурный на галерее, долгое время прислушивавшийся к чтению, насмешливо махнул рукой, процедив.-'Ну, нaшли тоже о чем читать! То ли еще теперь бывает!'
В самый разгар ламентации какого-то земца, призывавшего сплотиться вокруг престола, раздается яростный стук в дверь клетки и через несколько секунд показывается встревоженная фигура Г. А. Лопатипа.
- Идите скоре .. . комендант собирает ... амнистия или как там ее к черту ! Нас увозят . . . Вам 15 лет.
Мы бросились на 'сбор' - 'Сюда, сюда ! На большой огород!'...
В большом огороде уже все в сборе. Комендант, все офицеры, унтера. Стариков, оказывается, увозят, молодым срочным сокращается на половину, бессрочным на 15 лет.
{187} - Неужели самодержавие рассчитывает прожить еще 15 лет?
- Почем знать? - загадочно огрызается комендант.
- Когда же повезут и куда?
- Распоряжение департамента полиции возможно скорее отправить вас отсюда в Петропавловскую крепость для следования в Сибирь.
- В Сибирь?! Недурна 'амнистия'.
Выторговали, что дадут два дня на сборы. Никто, оказывается, не готов. Острят над М. Ф. Фроленко: десять лет делает чемодан (Фроленко специализировался в Шлиссельбургских мастерских на чемоданах. Все отъезжавшие из Шлиссельбурга брали его изделия. Для себя лет 10 готовил, да все другим приходилось отдавать.), а теперь пришлось ехать - не с чем, хоть поездку откладывай.
Сначала все стояли, как растерянные. Величественный, так долго жданный момент, появление которого рисовалось 'в блеске и славе', настал. Но настал так серо, так тускло! Что же это за амнистия, вырванная народом? После 20-25 летнего заключения увоз на поселение, а прочим сокращение срока!
Радость момента сразу отравлена. Но зато остра горечь разлуки. Уходить отсюда, оставляя {188} 'молодых' в неопределенном положении, так тяжело. Уходящие чувствуют какую-то неловкость, как будто они виноваты в том, что мы остаемся здесь.
Ради такого необычайного случая коменданта разрешает собираться в большом огороде всем вместе.
