Больше всего споров и обсуждений вызывает вопрос - что собственно вызвало 'амнистию'? Очевидно, что если правительство уступает, то не искренно, без доверия к 'новому строю'. Иначе какой смысл имеет эта половинчатость?
- Ну, это уж так, судьба нашей Руси матушки - все шиворот на выворот, даже и ход революции, острит кто то.
Однако надо собираться. Забирать с собой рукописи, документы и пр. боялись: - могут обыскать, тогда все пропадет. Решают оставить нам, так как де, уже если мы отсюда выберемся, то не иначе, как полноправными гражданами, ворота настежь, сами потом запрем, да ключ к себе в карман положим.
Начались сборы. Все камеры настежь, дежурные сняты, суета по тюрьме необычайная. Что забрать с собой, что оставить? За двадцать лет накопилось так много! Со всем этим {189} так сжились, что теперь жалко расстаться даже с этим, казалось бы, хламом. Вечерами, сегодня и завтра, остающееся будут давать поручения уходящим. 'Оказии' так редки в Шлиссельбурге.
В запертых на ключ камерах, вдвоем, близко, близко друг к другу, озираясь, не подслушивает ли кто, тревожным шепотом остающейся твердит уезжающему. Поручений будет много. Как бы не спутать! Заучивают как урок: завтра будут сдавать экзамен.
Прошел и следующий тревожный день. Всем как то не по себе. Настала пятница. К двенадцати часам надо быть готовым. Письма к товарищами на волю написаны на маленьком, маленьком клочке бумажки и заделаны в надежное место. Все поручения переданы. Вещи уложены и собраны в коридор. Уезжающим дали новое белье, бушлаты, халаты и.... чего не делает 'конституция' ! - сапоги !
Чуть свет, - собрались в большом огороде. 'Старики' уже одеты по походному. Опять разговор о том, что 'там'? Долго ли будут держать в Петропавловке ? Неужели запрут в одиночки и будут держать на четверти- часовых прогулках? Этого бы только не доставало для полноты 'амнистии'!
{190} Я думаю, нигде так ревниво и упорно не скрывают свои чувства, как в России.
Оставалось часа два до увоза. Момент, несомненно, исключительный. Последние могикане увозятся из Шлиссельбурга. Ведь это как бы символ великой трагедии, разыгрывающейся там - в великой стране. Старики 'амнистированы' - со старым режимом как ни как покончено. Но 'молодые' еще остаются: нового режима пока еще нет, да и неизвестно будет ли: - посмотрим, мол. Что должны были переживать в этот момент и уезжающие и остающееся!
Но всякий упорно скрывал свои чувства, стараясь казаться совершенно спокойным. Под конец заговорили о пустяках. Вспоминали курьезы. Старались шутить. Смялись. Но и пустяки, и курьезы, и шутки, и смех - все это было только напускное. То, что всех волновало, боялись затрогивать, о самом главном избегали говорить.
Но на уме у всех было совсем другое. Один вскользь высказал общую думу, нельзя же уходить так, не попрощавшись с могилами!.... Наступило неловкое молчание. Сделали вид, что не расслышали. Но какой ад должен был быть на душе у них! Конечно, {191} на 'кладбище' не пустят, - зачем же и поднимать этот вопрос?
Перед увозом покормили обедом. После обеда опять собрались в большом огороде. На тюремном дворе выстраивается жандармский конвой. Конвоировать будут шлиссельбургские жандармы и офицеры. Все в караульной форме. Является комендант.
- Ну, господа, распрощайтесь и в путь. Началась сдача крепости. Народная Воля сдавала крепость своей преемнице, Партии Социалистов-Революционеров. Именно эта то исключительность момента заставила нас, - как это ни было тяжело и 'непривычно', отпустить их с прощальным словом. В свое время оно было напечатано. Вот оно:
Товарищи!
Не в традициях русских революционеров взаимные излияния чувств. Но необычность настоящего момента, неизвестность, увидимся мы или нет, обязывает нас высказать вам хоть часть того, что сказать должно было бы.
Партия Социалистов-Революционеров считает себя духовной наследницей Народной Воли. Мечтой и стремлением пионеров П.С.Р. было вдохнуть в молодую партию тот дух революционной {192} стойкости, гражданского мужества и беззаветной преданности народному делу, которыми так сильна была Народная Воля и который покрыл ее такой неувядаемой славой. Вы, последние могикане пленной, разбитой партии. Сегодня ее, старая гвардия, отслужив все возможные и невозможные сроки, оставляете Шлиссельбург и передаете нам, молодым солдатам молодой Партии, свое знамя.
Помните: мы знаем, что то знамя облито кровью погибших здесь товарищей. Мы знаем, что оно переходит к нам чистым и незапятнанным, что таковым же мы должны его сдать нашими преемникам, если таковые еще, к несчастью, будут. И мы надеемся, что эта задача окажется нам по силам.
Уходя отсюда, вы, восемь человек, уносите 203 года тюремного заключения. Ноша чудовищная, почти невероятная. И если вы под тяжестью ее не пали, товарищи, вы честные, надежные носильщики. Вот чувства, волнующие сегодня нас, остающихся, и тех, которые ждут вас там за стеной этой тюрьмы.
Помните и знайте: Партия Социалистов-Революционеров, революционный пролетариат, крестьянство и молодежь ждут вас, как самых дорогих, самых близких людей. Их горячие {193} объятья, их братская любовь и участие растопят лед, накопившийся за бесконечные годы мучительного одиночества и с лихвой вернут вам то, без чего так изголодалась и исхолодалась ваша душа. Отдайтесь доверчиво их чувству: вы вполне, заслужили его.
И еще вот что: пусть мысль о нас, остающихся, не омрачит вашего настроения. Как бы ни была тяжела разлука с вами, как ни будем мы себя чувствовать одинокими и осиротевшими, печально не столько то, что мы остаемся, сколько то, что шлиссельбуржцы остаются: стало быть в них есть еще надобность!
Вы оставляете нам по себе хорошую память. Мы были бы рады, если бы таковую же вы унесли о нас. Привет всем. Да не будет камень, который вы увозите от нас родным на память о Шлиссельбурге, последним, да разберет народ оставшиеся камни - их много - на память себе, о том, что было некогда и чему повториться он больше не даст!
Мы распрощались. Выстроившийся на дворе жандармский караул окружил их. Начальник пересчитал, все ли на лицо. Раздалась какая то команда, раскрылись двери кордегардии, зазвенели шпоры и процессия двинулась.
{194} Мы бросились в тюрьму к окошкам, из которых видна дорожка вплоть до внутренних выходных крепостных ворот манежа.
Странную картину представляла эта группа старцев в арестантских шапках, в безобразных тулупах, окруженная живой стеной жандармов.
Все время оборачиваясь к окошкам, к которым мы прильнули, они машут нам шапками и что то кричат. Расстояние между нами быстро увеличивается. У канцелярии останавливаются. Входят туда. Через нисколько минут показываются жандармы, за ними 'арестанты'. Машут платками. Направляются к выходу. Вот повернули за угол. Через деревья едва, едва видны синие шапки жандармов. Быстро мелькнул красный платок (В Шлиссельбурге выдавали на каждого по два красных (носовых) платка в год.) затем все скрылось.
Какая то торжественная, необычайная в новой тюрьме тишина.... Нет сил оторваться от окошка. Никого не видать, но мысленно следишь за ними. Вот они входят под темные своды. Вдали свет. Непривычный горизонт. Еще несколько мгновений - и ворота остаются за ними, усталая грудь жадно и трепетно вдыхает {195} свежий воздух, вольный воздух !... Одинокие среди жандармов. О том ли мы мечтали! Мы думали: 'свобода нас примет радостно у входа и братья меч нам подадут!' ... А теперь ! ...
Они оглядываются. Перед ними 'государевы ворота' .... Когда это было ? Ведь так недавно ... Было утро ... Те же жандармы . . . Ноги и руки скованы... Те же ворота, та же надпись 'Государева', но тогда позади оставалась воля, жизнь. Ворота все приближались и мрак становился все гуще и гуще. Когда это было?. . . . Молодыми, почти юными. . . они смотрят друг на друга... какие, однако, они все белые, совсем старцы, думает каждый про себя... Да, когда это было?... 21 год тому назад!... 21 год!....
Мы остались одни в громадной тюрьме. Через нисколько времени донесся отдаленный гудок - то пароходы отходили от Шлиссельбурга с 'арестантами'...
Глава XI.
Первые несколько дней и мы оставшиеся, и жандармы бродили по тюрьме, как 'неприкаянные'. Все осталось по старому. Та же громадная {196} охрана, тот же штаб офицеров, те же вооруженные часовые на стенах. Внутри только, в тюрьме было пусто. В 'сарае' сидели Е. Сазонов и Сикорский. Комендант обещал хлопотать, чтобы их
