Прасковья Александровна покачала головой.
- Ваш отец - человек старого закала! Он чувствует ответственность.
- Перед кем, позвольте?
- Не знаю. Перед вами, перед семьей!.. Перед властями, наконец!
- При чем тут власти? Что вы хотите сказать? Что мой отец зависит как-то от распоряжений властей?
- Ну, зачем так строго! Распоряжения! Может, пожелания... Вы безнадежно молоды, друг мой! Хотя по возрасту и пережитому - могли б и повзрослеть.
- Но что, собственно?..
- Просто вам не понять! Ваши отцы слишком долго ощущали подлость в жилах - что касаемо властей. Она посейчас растекается у них - вместе с утренним кофием! (Улыбнулась неловко.) А вы... ваше поколение... вы развращены, простите! Вас развратили надежды, связанные с началом настоящего царствования. Наш бедный государь как-то сам собой, какой он есть, умудрился возбудить много надежд - особенно у юношества - и теперь уж, верно, сам не рад! Всполошил много умов. Боюсь, мы еще не заплатили за это. То есть - полновесной монетой.
- Вы бесконечно умны, как всегда, вы - учитель жизни, но...
- Оставьте! Может, я вовсе не хочу учить вас жизни!
- Ну, ладно! Сдаюсь! Вы остановились...
- Ни больше ни меньше - как на Александре. Императоре. Самое интересное - что он во все это верил! До времени. В эти иллюзии... Покуда не понял, что имеет дело с Россией. И что в его собственных жилах все сопротивляется тому. В нем течет кровь не самых либеральных предков. Он испугался. Одновременно вас - и себя... своих собственных предначертаний и как они скажутся на всех на нас. (Она помолчала.) А что касается любезного Сергей Львовича... Вы рассказывали мне о вашем визите к губернатору с отцом. Вы там присутствовали при всей беседе?
- Да. То есть нет. Сперва был общий разговор, а потом я их оставил и пошел бродить по Пскову. Верней, так. Губернатор сказал, что ему еще надо о чем-то перемолвиться с отцом. Я и откланялся.
- Ну, вот! Возможно, самое интересное вы пропустили! Я - тоже местная помещица и знаю почтенного Бориса Антоновича. Не самый плохой человек. Но педант, педант! Это - немецкое. И... не храбрец - прямо скажем! Совсем не храбрец. Он испугался вашей истории - больше вашего отца. И, может, в том разговоре - в той части, что вы пропустили...
- Вы чудо, ей-богу! - Александр схватил ее руку, лежавшую на столе, и поцеловал. Сперва с тыльной стороны, потом перевернул - и ладонь. Она забрала руку, чуть не вытянула - из-под его губ.
- Никогда не делайте так, слышите? - Но голос был не властный, робкий, почти просительный. Потом наклонилась и поцеловала его кудрявую голову в затылок - ну, где-то там, куда попало. - Выкиньте из головы! заговорила она, едва коснувшись устами этой неспокойной головы. Пытаясь вновь обрести тон старшей и опытной. - Раз уж вы вынуждены пока жить под одной крышей... А письма... что ж, письма... Передайте вашим корреспондентам - пусть пишут на мой адрес! Если станет совсем дурно - вы какое-то время сможете побыть у нас! Пейте, пейте! (Чай к этому времени был подан на стол.) И не огорчайтесь! Вы когда-нибудь с отцом, быть может, посмеетесь вместе.
Дальше они уже не были одни. Вернулись девицы, вошел Алексис надменный и насмешливый, как всегда, начались фарсы, какие на время отвлекли Александра от неприятных буден. Письмо Липранди вновь воротилось к нему и стало испытывать его понятливость. Что хотел сказать старый бардашник Вигель?.. 'Но Вигель, пощади мой зад!..' - он сочинил когда-то, еще в Кишиневе и пустил по кругу, как водится... друзья ругали его, боялись, Вигель обидится. Не обиделся. Или сделал вид?.. Что делать? За Александром водилось это свойство - сперва высказаться, а уж потом подумать... лезть куда ни попадя - лишь бы слово звучало... Но он ничего не мог поделать с собой. Что знает Вигель?.. Он с Воронцовым достаточно короток, и...
Бесшабашный дом в Тригорском шумел, как обычно, и ни одной путной мысли было не додумать. Он ждал сестру Ольгу - может, придет? (Все спрашивали про нее.) Или брат Лев? И он узнает тогда, что творится в доме...
Но никто из Михайловского не явился. Обедать - несмотря на уговоры он не остался и уехал...
Было сравнительно рано - дневной час, но небо начинало темнеть еще засветло: воздух томился дождем... По дороге редкие желтые листья, покрытые патиной мокрой грязи, тянулись к нему с обездоленных веток, и крупные капли влаги свисали с каждой ветки. Неужели отец и впрямь дал согласие губернатору следить за ним? Чушь какая! Он дворянин - и никак не мог... Это не вяжется! И не может один дворянин потребовать такое у другого. Впрочем... А милорд Уоронцов? А злосчастное письмо? А наша свинская почта? Распечатывает частные письма... Александр думал сперва помотаться по полю, заглянуть в лес, но вдруг поворотил коня и устремился домой - да так резво... Чего ожидать? Он не знал. Уже у конюшни, отдавая повод конюху, понял, что все зря, из разговора с отцом ничего не выйдет. Вошел к отцу, стараясь быть сдержанным и даже искательным - по возможности.
- Я хотел бы объясниться!
- А-а... - сказал отец. - Зачем это тебе? Ты ведь так убежден в своей правоте, что чувства других вряд ли обременяют твою совесть!
- При чем тут совесть? - сказал Александр, но осекся и добавил неожиданно для себя: - Я понимаю ваше беспокойство, но...
- А что ты понимаешь? Вы молоды, я стар. Вы - другое поколение, вы мне все время это доказываете!
Отец говорил как-то вяло, словно на то, что по-настоящему надо сказать, ему никак не решиться. Да и зачем? Он был спокоен, почти спокоен...
- Во всяком случае, - добавил Александр, - я готов просить прощения ежли чем-то нечаянно...
- Вон как? - воззрился Сергей Львович. Кажется, впервые глянул в его сторону. - А как же с письмом?
У Александра было несколько секунд, чтоб размыслить и ответить достойно. Если можно - сдержанней...
- Это - частное письмо, papa, ей-богу! Клянусь вам! Оно не заслуживает такого внимания!
- Ну, тогда... все остается, как нынче за столом. Я не вижу продолжения у этого разговора.
- Отец, простите! Но когда и в каком обществе даже отец мог позволить себе читать переписку сына - двадцати пяти лет? Что за домашняя цензура?..
И, конечно, зря вырвалось это слово: цензура. Как во всякой стране, где она властвует, на Руси искони она была чем-то ругательным - даже среди тех, кто насаждал ее.
- А когда ты нуждаешься в деньгах, мой сын... и отец беспрепятственно их дает тебе, ты полагаешь, что он это обязан делать... ты не задумываешься, что и он может пожелать что-то получить взамен, как-то контролировать твои поступки? Тем более... ежли ты доказываешь своей жизнью, что не вполне способен поступать разумно!
Он лгал. (Но это было так очевидно, что трудно спорить.) Денег старшему он всегда давал в обрез, старался не давать. Оттого и поместил, кстати, в Лицей - чтоб не слишком тратиться на его образование. И в Одессе Александр вечно занимал деньги... зато Льву давал без счету, и Александр не завидовал: младший есть младший. Только иногда ругался про себя - когда совсем уж сидел на бобах и должен был занимать у Инзова. Или у кого-нибудь другого... Привык быть в семье нелюбимым сыном. Но все же...
- Помилуйте, рара... я стараюсь зарабатывать себе на жизнь. До отставки был чиновником. А теперь - литература... Я - писатель.
- Напомню... На Руси еще никто не зарабатывал себе на жизнь литературой. Поэзия - не профессия, мой друг, и не поприще общественное. Она только - услада душ. К сожалению.
- Ну, значит, я буду первый на Руси, кто сделает ее поприщем и станет кормиться из ее рук. Когда-то ж надо открывать новую страницу? А у вас прошу денег исключительно по надобности. Стараюсь не просить. Но... я не какой-то там приживал в семье, я - старший сын и дворянин, как вы сами... И согласно общим правилам...
- Благодарю! Вот мы и вспомнили - про общие правила! Конечно, ты мой сын, и я не понимаю, почему всякая попытка оградить тебя от ошибок, какие вы все готовы совершить по молодости и по глупости, от тебя самого, в конце концов, - это вмешательство в твою личную жизнь. Цензура! Да-с, если хотите знать,
