воздуха... Ямщики один за другим входили в избу, подходили к камельку, протягивали руки к огню и смотрели на Островского. Тот как будто даже не замечал их...
После всех вошел седой старик. Очевидно, его сняли с теплой лежанки собственно для этого случая. Волосы у него были белые, как снег, редкие усы и борода тоже. Рука, опиравшаяся на длинную палку, дрожала. Под другую руку его поддерживал молодой ямщик, вероятно, внук.
- Здравствуй, брат! - сказал он слегка дрожащим по-старчески, но приятным и каким-то почтенным голосом.
- Здравствуй, дед, - ответил Островский, не поворачиваясь. - Зачем слез с печи?
- Да, дело старое, - вздохнул старик и потом спросил политично: - На прииски собрался?
- Ну, на прииски. Так что?
- Добро... Как пойдешь с девочкой?
- В лодке.
- Где возьмешь?
- У вас...
- Дорогой чем девку кормить станешь?
- Хлебом.
- Где возьмешь?
- Вы дадите... Пуд муки и кирпич чаю!..
Среди ямщиков послышался негодующий говор. К камельку протискался между тем Микеша, и мне с моего места было видно его заинтересованное лицо. Черные глаза переходили с мрачной фигуры Островского на почтенного станочного патриарха.
Тот покачал головой. Островский посмотрел на него, усмехнулся и сказал:
- Ну, говори, старый хрыч!
- Буду говорить, - сказал старик. - Я, старый человек, могу тебе сказать. А ты, молодой, послушай. У тебя, Матвей, изба была ведь?
- Была.
- Что ты с нею сделал?
- Спалил, чтоб собакам якутам не досталась.
- Твое дело. У тебя добро тоже было... Где оно?
- С дымом улетело.
- Пошто с дымом пустил? Огонь съел, спасибо не сказал. Мы тебе соседи. Пришел бы к нам... Возьмите, дескать, что осталось. Сбруя, телега, два хомута, дуга хорошая, стол, четыре лавки... Вот и добро было бы. Ты бы до нас, мы до тебя...
- Не надо! Все спалил, чтоб и вам не досталось.
- Ну, спалил, твое дело. Зачем теперь к нам пришел?
Островский посмотрел на старика прищурившись.
- Ты не знаешь, зачем я пришел?.. Сосчитаться с вами пришел. Давайте лодку, давайте хлеба... Дешево прошу... Смотрите, не обошлось бы дороже...
- Иди, у огня проси... - ответил старик, сердито стукнув клюкой. - Огню все отдал, у него и проси. Нам не давал, как теперь просишь? Негодяй!
Эта ясная логика и твердый тон пришлись, очевидно, по вкусу ямщикам. По всей избе пошел одобрительный говор. Но Островский только сверкнул глазами и с внезапной яростью ударил кочергой по дровам. Пук искр метнулся в трубу камелька... Ямщики дрогнули; ближайшие попятились.
Девочка, разбуженная резким движением, проснулась и села на скамье. Островский не обратил на нее внимания.
- Вот так, - сказал он с дикой энергией, - пошло все мое добро... Видели, как хорошо горело вчера ночью?
Он повернулся и посмотрел на замолкшую толпу ямщиков упорным и злым взглядом.
- Своего не пожалел... Думаете - ваше пожалею?
В толпе опять послышался ропот. Микеша тяжело перевел дух.
- Нас, смотри-ка, много, - сказал сзади чей-то задорный голос.
Островский посмотрел туда и отвернулся опять к огню.
- Убейте, - сказал он спокойно. - И меня, и девку... Мне все одно. А не убьете, - давайте хлеба, давайте лодку... И с парусом...
- Еще с парусом ему!.. - зароптали ямщики.
Старик стукнул палкой об пол и, когда водворилось молчание, сказал:
- Слушай, Матвей. Я тебе еще скажу слово, ты послушай.
- Говори, мне все одно, что ветер.
- Ты сюда за что прислан?.. За веру?
- Забыл, - угрюмо ответил Островский.
- В господа бога веруешь? - торжественно сказал станочный патриарх, глядя ему в лицо.
- Не знаю, - ответил Островский и вдруг поднялся со скамьи. Ямщики шарахнулись прочь, тесня друг друга. - Слушай, - сказал Островский, отчеканивая слова. - Слушай и ты меня, старая со-ба-ка...
- А-ха! - охнул внезапно Микеша при этом тяжком оскорблении станочного патриарха. Ямщики смолкли. Несколько мгновений слышно было только легкое потрескивание огня в камельке.
- Помнишь ты, - продолжал Островский, - как я в первый раз приходил к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а о боге напоминаешь... Собака ты лукавая, все вы собаки! - крикнул он почти в исступлении, отмахнувшись от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. - Вы - дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и...
Он остановился, и в потемневшей избушке опять водворилось молчание, полное тяжелой подавленности и испуга... Островский опустился на скамью, тяжело переводя дыхание, с искаженным, почти неузнаваемым лицом... Через несколько мгновений оно все передернулось неприятной гримасой, отдаленно напомнившей улыбку, и он насмешливо сказал старику:
- Ну, скажи еще что-нибудь...
- Нечего с тобой и говорить, с отчаянным, - ответил старик грустно и как-то сконфуженно повернулся к выходу. Станочники молча расступались, но вид у патриарха был приниженный и жалкий... Микеша прошел за камельком и, тихо сев рядом со мной, сказал после короткого молчания:
- Слыхал?.. А? Как он его... Евстигнея Прокопьича... Собака ты, говорит... А-ай-а-ай! Теперь, гляди, станочники все дадут. Побоятся... Чистой дьявол...
- Уни-ат, - прибавил он в раздумье, покачивая головой, как будто в этом малопонятном слове заключалась загадка странного могущества Островского...
Ямщики один за другим в глубоком молчании выходили из избы...
Вскоре, столпившись на той же площадке, они зажужжали и заспорили снова... Микеша угадал: ямская община, нравственно побежденная в лице патриарха, уже сдалась, станочники наметили старую лодку с оборванным парусом, оценивали ее и разверстывали по душам этот непредвиденный расход... Станок, очевидно, спешил избавиться от человека, который дошел до того, что уже не дорожит ничем и ничего не боится.
Островский все еще сидел на лавке. Потом он оглянулся по опустевшей избе, и его взгляд встретился с моим. Глаза его, еще недавно горевшие, теперь были совершенно тусклы и неприятно, как-то матово отсвечивали под слабым огнем камелька.
- Ха! - сказал он, продолжая глядеть на меня этим тяжелым взглядом. За веру!.. Бога вспомнили... Давно это было... Не хотел ребенка хоронить на православном кладбище... Теперь жену зарыл в яму, завалил камнями, без креста, без молитвы... Лес, камни... и люди, как камни...
Он провел рукой по лицу и, как будто отряхнувшись, заговорил спокойнее и с насмешкой:
- Я бьюсь, голодаю, жду... В конце лета приходит мороз, и кончено... И если бы я работал до Судного дня, - было бы все то же. А они знали... И никто не сказал, ни одна собака!..
- Врешь, Островский, - послышался вдруг около меня голос Микеши. - Я тебе говорил...
Островский пристально всмотрелся и увидел говорившего.
