- Да какая свобода?! - отмахнулся в сердцах Еропкин. - Что царь велит, то и исполняй. Каждый, конечно, в своем деле. Воинский человек воюет, крестьянин пашет, купец торгует, ремесленник искусничает, но все для царя. И всем за великие труды - шиш с маслом.
- А Богу как молятся?
- Тут уж без разбору, - развел руками Еропкин, - все скопом. Да еще за тобой подслушивают да подглядывают: ту ли молитву читаешь, низко ли кланяешься, так ли крест кладешь. Да еще причащайся и на исповедь ходи, да поп на исповеди-то душу наизнанку вывернет - мнится ему, что ты не до конца раскаялся. А какие грехи? Вот я - воинский человек, да мне за службой-то и грешить некогда.
- Тяжело, - посочувствовал Смур.
- Вестимо, тяжело! - разошелся Еропкин. - А за службу - надел. А когда на нем хозяйствовать - только Богу известно. Земля чертополохом зарастает. У тебя же служить - милое дело. Служба правится - десятая часть с дохода идет. Живи не тужи, ни о чем не думай.
- Так, - согласился Смур.
- Молиться не надо.
- Конечно.
- И исповедоваться.
- В Свободине и без того порядок.
- Вот это по мне.
К тому времени в лесу ночной мрак уже на землю осел, но не растаял. Из-под елок несло стылой смолой. Отсыревшая за ночь хвоя под сапогом еще не пружинила, а словно грязь чавкала, и только в мягкой, пушистой еловой тишине изредка вскрикивала сорока.
По лесу шел Еропкин, как учили в ертаульном полку: ступал с носка на пятку, прислушивался к сороке, перед поворотами останавливался и нюхал воздух, стараясь в смоляном запахе распознать человечий дух, у мест, гожих к засаде, присаживался и разглядывал землю, отыскивая следы. Когда впереди между стволов проглянул свет, сказал:
- Считай, из лесу вышли. Теперь бы в поле конные не наскочили.
- Что есть конные? - заинтересовался Смур.
- Воинские на лошадях, с саблями.
- Конных не будет.
- Почем знаешь?
- Лошадь - дорогб, человек - дешев. У нас не воюют на лошадях.
9
А и душевен же русский человек! Вся жизнь его, с рождения до смерти, есть не жизнь тела, а жизнь души, ибо душа для русского - главное. На Руси не ребенок рождается, но душа, и люди не умирают, а отдают Богу душу. Казалось бы, этим все сказано о русских, ан нет - сколько уж веков каждый, кому не лень, ловчится распознать русский характер, глубоко копает, добывая факты, разглядывая их, умничает до головной боли и в конце концов разводит руками: таинственна, непознаваема натура русского человека.
А то, грешным делом, о русских такого наплетут, что у действительно знающих волосы дыбом встанут, и тут уж действительно знающим в свою очередь приходится руками разводить: с пьяного угара, по злобе либо от великой корысти эдакое выдумать можно. Дивятся действительно знающие: зачем маяться, искать в глубине то, что у русских, по обычаю, открыто лежит, не за семью замками да печатями, не завалено, не закопано, не загорожено от чужих глаз? Стоит только прислушаться к речи народной, с любовью ее сердцем воспринять, постичь умом - и вот уж перед тобой русские без прикрас, изъяна, каковы были, есть и какими всегда будут. Народ врать не станет, ибо подспудно осознает: шила в мешке не утаишь, и поэтому о себе выражается откровенно.
Слушайте. Русский человек желает со всеми жить душа в душу, с душой нараспашку, и в этом ни душой, ни телом не виноват, потому как от жизни иной у него с души воротит, к ней у него душа не лежит, мается, болит, надрывается, переворачивается и в конце концов оказывается не на месте. Самое же мучительное, когда на душе кошки скребут. Тут уж русского не тронь. День сидит он, два, три, весь в себе, ждет, покуда кончится мука, а дождавшись, словно в купели омытый, вскинется свеж, бодр и снова готов жить душа в душу, с душой нараспашку, души не чая, любить искреннего своего.
Более же всего русский страшится свою душу загубить и потому склонен действовать как Бог на душу положит, ибо уверен: в каждом человеке семя тли есть и только Бог убережет от крамолы змеиной и желаний сатанинских.
Казну русский тратит не на пропой тела - на пропой души, грешит не телом - но берет грех на душу. Когда испугается, душа его в пятки уходит, поэтому перед всяким ворогом он несокрушимо стоит с решимостью за други своя положить душу.
Еще русский человек убежден: ежели он такой, значит, и по всем странам все люди такие. И привечает он всякого взыскующего защиту, со всяким готов бок о бок жить, как равный с равным, поровну деля труд, мир, радости и невзгоды, и, отправляясь в чужие края, ждет, что и его так же приветят. Иное не укладывается у него в голове.
Когда, миновав поле молодой ржи, Еропкин со Смуром подходили к городищу, обнесенному тыном из заостренных неохватных бревен, сын боярский ждал, что из ворот высыпет детвора, потом выступят холопы, поклонятся властелину, поздравляя с возвращением. Который помоложе кинется уведомить хозяйку, и Смур, окруженный толпой раболепных слуг, войдет в ворота, причем дети, любопытные и откровенные, как и все дети во всех землях, станут забегать вперед, тыкать пальцами в иноплеменника, дивясь чудной одежде того. Самый шустрый непременно покажет язык и, покраснев, шмыгнет за спины товарищей. Холопы же будут поглядывать искоса, но доброжелательно: всякий с миром пришедший - друг, гость же властелина - тем паче, а какой-нибудь из холопей, дабы пришлому помягчить сердце, в воротах непременно потрафит: 'Тут щербато - не оступись, осударь'.
Но ничего подобного не произошло. Тихо было за тыном. Мало того, и ворот в стене не было. Лишь торчала над тыном сторожевая вышка.
- Спускай! - остановившись перед стеной, крикнул Смур.
С вышки свесилась вихрастая голова, поморгала голубыми глазами, разглядывая пришельцев, и повелела:
- Лестницу господину!
Тут же по тыну скатилась веревочная лестница. Смур приказал Еропкину:
- Лезь.
По другую сторону тына сообщил вихрастому караульщику:
- Все спокойно. Кличь людей.
И вихрастый кинулся к висевшему на перекладине между столбов колоколу.
На звон из ближайших избушек, крытых соломой, высыпало с сотню мужиков и баб, вооруженных косами и граблями. Подступив к стене, они споро стали взбираться по дополнительным лестницам. Еропкин опомниться не успел, как все скрылись за тыном. А из дальних концов городища к лестницам уже подходили другие, с ведрами, ушатами, топорами, мотыгами, некоторые за плечами тащили огромные плетеные корзины. Все двигались быстро и молча, тын по веревочным лестницам штурмовали в очередь, толково, без гвалта и суеты, словно вышколенное войско, никто не оступился, с лестницы не сорвался, орудий своих не уронил. Скоро между тыном и избушками стало пусто.
- Куда они? - изумился Еропкин.
- Работать, - ответил Смур. - Косить, полоть, лес валить, плотину под мельницу ладить.
- Косить-то, чай, в ночь ездят.
- В ночь опасно.
- А ворот почто нет?
- Ты воинский человек. Что легче врагу: на тын влезть или ворота открыть?
- Пожалуй, ворота. Подвел под них таран крытый да и круши себе.
- То-то, - кивнул Смур и обратился к вихрастому сторожу: - Еж, отведи воинского человека в Пнев ряд. Пусть Пень ему выделит дом. А ты, повернул голову к Еропкину, - обедать приходи ко мне. Потом я тебе десятую часть выделю.
Весь путь до Пнева ряда Еж молчал. Отмахивал рукой шаг независимо, будто не обремененный попутчиком. Спина прямая, нечесаная голова гордо откинута назад, курносое лицо насуплено, по сторонам
