Наконец зелёные джунгли остались за спиной и превратились в тоненькую голубую полоску. Мы накрыли брезентом рис, кукурузу, зачехлили лебёдки и быстро двинулись на юг, к экватору.
Я собрал майки, рубахи и понёс в душевую, отстирывать от тайской пыли. Бросил вещи на палубу, стал их намыливать. Заклубилась, засугробилась белая пена. И запахло мылом. Совсем как дома во время стирки.
Бывало, настирают белья, развесят по верёвкам на морозе. Заколышется оно на ветру, зашелестит на солнышке и пахнет свежо, морозно. Вдали, за забором, шумит заснежённый лес, качаются сосновые ветки, и от белья тоже сосновой свежестью пахнет. Мыльным духом и сосновой свежестью. Принесёшь бельё домой, а оно хрустит, складываться не хочет. Инеем и небом дышит.
Наденешь потом рубашку и в зимние запахи окунёшься!
Так вот, пока стирал, всё припомнил. И двор, и лес, и снега… Словно бы домой заглянул.
А ночью лёг спать, прикрыл глаза и опять вижу: шелестит на морозце бельё, и прямо передо мной сосновые ветки колышутся.
То, бывало, лежу дома и во сне пальмы вижу. А теперь качаются за иллюминатором тропические волны, выпускают иголочки тропические звёзды, а мне всё не тропики, не пальмы, а наши сосны видятся, родина. Соскучился.
БЫТЬ ПОМОЩНИКУ БЕЗ КОМПОТА!
Теперь мы катили вдоль длинного, как дельфин, полуострова Малакка, и рядом были знакомые мне города — города из моего альбома.
Они и на карте расположились, как когда-то у меня в альбоме марок. Сначала богатый и шумливый Сингапур, за ним, как его младшие братья, города поменьше и победнее — Малакка и Пенанг.
Мы шли сначала к младшим братьям.
Волны легко и мягко приподнимали судно. Вода была весёлой и прозрачной, будто океан напился солнышка. И рабо-талось всем легко. Боцман перебирал тросы, начальник рации с Митей чинили антенну, палубная команда красила трюмы. А капитан то подсчитывал с Колей груз, то бегал, напевая, и подзадоривал нас:
— Ну что? Скоро Индия, а там домой?!
А однажды остановился возле Фёдора Михайловича и сказал:
— Ну что, помощник, пойдём и мы с командой покрасим?
— Нет, я сначала вот удочку доделаю! — Фёдор Михайлович показал леску.
— Всё бы тебе с удочками возиться! — усмехнулся капитан.
— Привычка! Я во время войны под Севастополем только, бывало, автомат в сторону — сразу за удочку. Целый взвод ухой кормил!
— Ну ладно, — сказал Иван Савельич. — Вызываю тебя на соревнование!
— А что за победу?
— А я твой компот выпью!
— Это почему же? — Фёдор Михайлович вскинул голову.
— А потому, что победителю сразу два компота. Свой и побеждённого.
— Ну ладно! — сказал помощник. — Посмотрим.
Он сбросил рубашку; капитан остался в одних плавках, повязал голову полотенцем, и они стали размечать, где кому работать.
Но в это время из радиорубки выглянул начальник рации:
— Иван Савельич! Радиограмма! С «Уссурийска»!
— Неги, капитан! — крикнул Фёдор Михайлович, а мне сказал: — У него сын третьим штурманом на «Уссурийске» плавает. Семья-то морская. Все плавают, никак собраться не могут. Один во Владивосток — другой из Владивостока. Один в Индию — другой в Америку.
Капитан прочитал радиограмму, замахал ею, как флажком:
— Полундра! Витька тоже к Малаккскому проливу подходит. Встретимся! За дело, ребята, чтоб всё сверкало!
Мы работали катками. А Иван Савельич красил кистью и приговаривал:
— Ну, теперь уж точно, быть помощнику без компота!
ВСЁ БЫВАЕТ…
Красили мы хорошо, но солнце работало ещё быстрее. Сначала пароход стал розовым, через несколько минут — ярко-красным. А скоро наступила ночь.
Я тоже ждал сообщений из дому. Где-то рядом летели точки и тире, но всё мимо моей каюты.
Я оделся и пошёл на мостик.
Открыл дверь, занёс ногу и шагнул не на палубу, а прямо в звёзды.
Из-за горизонта поднимался Южный Крест. Над мачтой разгорался Скорпион… А возле звёзд, на мостике, опять торчали три головы. Опять дружки собрались. Веня был на вахте, Коля-артековец оторвался от грузовых бумаг, вышел подышать, а Митя отстучал все радиограммы, все принял — и к дружкам.
То и дело по горизонту полз какой-нибудь огонёк, пробиралось сквозь ночь судёнышко. Не столкнуться бы. Место серьёзное — впереди Малаккский пролив, Сингапур. Океанский перекрёсток!
Ребята о чём-то разговаривали. Я подошёл к ним: всем вместе повеселей.
— А птиц киви в Зеландии видел? — спросил Митя. Он ещё нигде не был.
— Н-нет, — сказал Веня.
— А что, некогда было? — спросил Коля.
— П-поч-чему? Мы на «П-пионере» там месяц стояли. Я охнул. На «Пионере»! Это ведь на нём мне нужно было идти в плавание!
Тут из открытой рубки раздался усталый голос:
— Зеландия Зеландией, а какого-нибудь японца не проспите. А то будем здесь без штанов в воду прыгать.
В рубке на диванчике дремал, накрывшись фуфайкой, Иван Савельич. Дремал да прислушивался. Веня штурман-то молодой…
— Смотреть, к-конечно, надо, — обиделся Веня. — Смотрим.
— Лучше нужно, внимательнее, — сказал капитан. — А то мало ли что бывает.
— А что? — спросил Митя.
— Всё, — усмехнулся Иван Савельич, но отвечать не стал: ночь, время позднее. Хотелось отдохнуть.
А что «всё», мы увидели на следующий день. После обеда собралось на корме позагорать полкоманды. Боцман на скамейке ремонтировал модель каравеллы и жаловался:
— На тебе! Вёз сыну, а она в шторм в каюте расшиблась!
Фёдор Михайлович, прохаживаясь, заглядывал в тетрадку и повторял английские слова. А у переборки с графином в руке стоял Ваня — в очках и в трусиках. Он запрокидывал графин, поливал из него на плечи, чтоб лучше брался загар, и улыбался:
— Ну всё, идём в Малакку и в Пенанг! Рубашки покупать!
За бортом, отражаясь в воде, шли тяжело гружённые суда. Вдруг боцман привстал и закричал:
— Ты смотри, ты смотри, куда прёт! Мы бросились к борту.
Прямо на нас шёл большой японский танкер. Ни на палубе, ни в рубке не было ни одного человека.
— А наши что, не видят? Эгей! — крикнул боцман и, сунув каравеллу под скамью, побежал наверх.
