индиец в богатой одежде с шёлковой повязкой на голове. На пальцах у него вспыхивали крупные перстни.
Неожиданно мальчики словно споткнулись, сошли с тротуара и, что-то обойдя, побежали по дороге. На мгновение бородач тоже остановился, потом, приподняв полу, через что-то переступил. Мы двинулись за ним и вдруг остановились.
Прямо среди улицы на ветхой простыне лежала тоненькая индийская девочка. Голова её была запрокинута назад, рука повёрнута вверх ладонью. Словно девочка только что упала. Лежала она неподвижно, и только одни глаза были живыми и о чём-то просили.
— Больная, — тихо сказал Ваня.
— Просит милостыню, — подумал вслух Митя. — Положили-то специально, чтобы никто не обошёл…
Ваня полез в карман. Митя тоже положил монету, и я бросил на простыню несколько звякнувших кружков.
Стоять долго было неловко, да и чем поможешь… Мы обошли девочку и скоро обогнали бородача.
— Это же он через неё перешагнул, — сказал Митя.
— Вот собака! — возмутился Ваня. — Обойти стороной не мог. И не дал девчонке ничего.
— Феодал паршивый, какой-нибудь ростовщик, — сказал Митя.
— Да у него вместо сердца кокосовый орех! — сказал Ваня.
— Точно, такое же мохнатое, — сказал Митя.
По улице один за другим побежали два рикши. В их колясках сидели толстые раскосые девчонки с портфелями. Рикши ехали, высоко подняв голову, будто гордились своими седоками.
Девчонки безразлично посмотрели в сторону больной, на нас и отвернулись.
— Вот жизнь, — сказал Митя. — Привыкли к этому.
Всё ещё оглядываясь, мы пошли по улице за толпой и скоро оказались у базара.
Город действительно шелестел тысячами цветов. Только цветы были на тканях. Китайцы, малайцы вскидывали перед нами настоящие водопады шёлковых лилий. На прилавках пестрели не куски шёлка, а летние цветные полянки, будто их вместе с цветами свернули в рулон. Рядом пылали громадные тропические орхидеи.
Словно мы попали в густой тропический лес.
Мы ходили, разглядывали цветы, трогали материю и не заметили, как время подошло к обеду.
— Домой пора! — позвал Ваня. — Мне скоро всех кормить. И мы пошли за ним.
Но тут собрались облака, по крышам застучали капли, и хлынул ливень. Прохожие бросились в магазины, замелькали мокрые зонты.
— Бежим! — сказал Ваня.
— Побежали, — кивнул Митя.
И мы, мокрые, бросились по улице.
Торговцы натягивали тенты над лотками, накидывали на себя плёнку, и дождь стучал по целлофановым спинам. Рикши плюхали по лужам, и по их мокрым плечам скатывалась вода. Настоящие водопады на велосипедах.
Мы выбежали на портовую улицу, около девочки суетилась пожилая женщина, поднимала её. А торговцы стояли в дверях лавочек и молча смотрели. Хоть бы кто сдвинулся с места! Мы подбежали, помогли поднять больную и поднести к маленькому крыльцу старой лавчонки. А мимо нас продребезжали две коляски, в которых сидели те самые толстые девчонки с портфелями на коленях. Они были с ног до головы укрыты передниками, накидками, и только глаза их с какой-то жёсткостью и неприязнью смотрели сейчас в нашу сторону.
— Видел? — сказал Ваня.
— Ну ладно, — сказал я, — эти купчишки, богатый старик. Шут с ними! А вот ведь и девчонки такие же недобрые!
— А у них тоже вместо сердца маленький кокосовый орех, — сказал Ваня.
— Это точно, — согласился я. — Ещё небольшой, но уже мохнатый кокосовый орех…
Митя промолчал: он о чём-то думал, будто прислушивался к ещё одной мелодии, но уже серьёзной и грустной. Дождь прошёл. Мы добрались до порта, сели на катер, и только отдельные облака опять бежали над нами по синему прозрачному небу.
ГРЯЗНАЯ РАБОТА
От «младших братьев» до Сингапура был всего день перехода. И все на палубе вспоминали вслух свои прежние прогулки и приключения в этом городе. Я, хоть и молчал, тоже кое-что вспомнил.
Помню, в первый же день к нам на палубу повалили грузчики. Маленькие, худые. Солнце просвечивало их чуть ли не насквозь, как листву на дереве. Они срывали с трюмов брезент, тащили серые от цемента мешки и сами становились серыми и ворсистыми. От мокрого, жаркого воздуха они потели. Казалось, цемент на них застынет, и они окаменеют.
Сверху прохаживался портовый чиновник. Поставит толстую ногу на край трюма, куда всё глубже опускались грузчики, и ухмыляется. Ему-то что! Ему хозяева-англичане платили хорошо, только следи за другими!
Как-то я пошёл чистить шпигаты — отверстия в палубе, чтобы стекала вода. Пробивал, пробивал, перепачкался весь, ругаюсь.
Стал на колени, и вдруг прямо перед моим лицом остановились толстые сандалии. Я поднял голову, смотрю, а это чиновник. Улыбнулся он кисло так и говорит:
— Грязная лабота.
И поплыл к трюму. А какой-то грузчик-малаец повернулся неловко и мешком его по белой рубахе. Осклабился чиновник, замахнулся, но увидел, что я подхожу, опустил руку и улыбнулся, показал зубы.
Я ему говорю:
— Вот это — грязная работа.
Он будто не расслышал, развёл руками и вздохнул:
— Маленький налод, неважно лаботает! — И, осмотрев меня с ног до головы, похлопал по спине. — Вот из тебя ко-лоший бы лабочий у нас был. Холошо бы залабатывал.
А я его тоже оглядел сверху донизу, шлёпнул по круглому брюшку, так что оно вздрогнуло, и в тон ему говорю:
— А ты бы у нас ничего не залаботал, худой из тебя ла-ботник!
Насупился чиновник, на брюшко смотрит, а там у него пятно осталось.
«Э, ладно, — думаю, — отстирает. Таким полезно мыться почаще!»
БИНОКЛЬ
Только мы пришли в тот раз в Сингапур, на пароход вкатился весёленький толстячок с коричневым портфелем в руке. Он повертел головой по сторонам, радостно помахал розовой ладонью. И вдруг закричал:
— О! Кэптэн!
Капитан увидел его, распахнул дверь и вышел навстречу.
— Ага, вот когда ты мне попался!
— Что вы, кэптэн, — хитро выпучил глаза толстячок.
— Как — что? Кто нас в прошлый рейс надул?
— Как — надул?
