Вот ещё какой-то ветер заплакал и взвыл. И этот звук я тоже слышал в тот же вечер!
Но вот в борт ударила, рассыпалась в грохоте и понесла брызги тяжёлая волна. Раздался глухой удар. И снова знакомый! Такой же сердитый, бунтующий… Я слышал его когда-то в маленьком японском театре.
Это были те самые звуки.
Тогда маленький оркестр играл на старинных японских инструментах по каким-то древним нотам странную музыку. Было лето, за стенами театра стояла жара. Но от звуков дышало холодом.
Казалось, в инструментах завывают какие-то древние духи. Сердце сжималось от неуюта и тоски. Но о чём была эта музыка, я тогда не понял.
Теперь-то я знал, что за музыку сочиняли древние японцы!
Вот об этом вое непогоды, от которого дрожат стены домишек на берегу! О маленьком судёнышке рыбака, над которым взрывается гром, грохочут молнии и бросают его в волны. И о том, как дерутся вверху ветры — празднуют победу одни и жалобно скулят другие.
Теперь я это понимал: рядом со мной в океане тоже шло настоящее сражение.
Волны шли против волн. То одни, то другие вздувались, накатывались и поднимались к небу. Потом набирали силу побеждённые, разрастались и снова бросались в бой. Друг через друга, как ряды лохматой конницы. Они врезались в ряды противника и летели наискосок от горизонта к горизонту.
Нас тоже бросало. Но пароход всё шёл. Где-то в каюте сидел Коля и подсчитывал груз. Ваня на сковородках, привязанных к плите, жарил котлеты. Прислушивался к шумам приёмника и решал шахматные задачи начальник рации. А Иван Савельич постукивал карандашиком, проверял, всё ли правильно записано в штурманском журнале, и сам себе говорил:
— Ничего, доберёмся!
ОДНИМ МАХОМ
Давно уже не брал я в руки тетрадку, которую дал мне сын. А надо бы, думаю, записать в неё многое. Вон уже сколько прошли!
Сел я к столу, написал про портрет Ленина и перуанских моряков, про гонконгских ребят, про маленького Тау.
А потом взглянул в иллюминатор и думаю: и про океан тоже написать нужно. Вон как гуляет! Да только о чём рассказать?
Открыл я новую страницу, отложил тетрадь в сторону, а сам вышел на палубу, присмотреться к воде, подумать.
Ходил-ходил, вдруг вижу — бежит ко мне боцман, кричит:
— Ты что ж это иллюминатор открытым оставил?
Влетел я в каюту, а там вода хлюпает, гуляет туда-сюда. На полу, на столе! А по тетрадке мокрое пятно расплылось. Волна лапу приложила, в иллюминатор ударила.
Это, пока я думал, океан сам про себя всё рассказал. Одним махом!
КЕНГУРУ НА ЛАДОНИ
День за днём я зачёркивал числа в маленьком настенном календаре, который тоже перед отплытием подарил мне сын. Зачеркнул май, июнь, июль, август, сентябрь. А вокруг всё зелёные волны.
Ветры улеглись, сражение закончилось. Море зеленело, как ровное поле. Ни убитых на нём, ни раненых. Никаких потерь.
Только начальник рации качал головой и потрясал согнутым пальцем.
— Если б не этот шторм, выиграл бы я партию, выиграл бы! Это уж точно, слон был бы мой!
И я изредка перебирал голубые осколки Сан-Франциско. Однажды ко мне в каюту зашёл капитан:
— А ты чего их перебираешь, как монах чётки? Пошли ко второму механику, он склеит!
Вместе с капитаном заглянул Веня и, подбрасывая на ладони монету, сказал:
— В-в-ряд ли что-нибудь п-получится! Капитан захохотал:
— Он машину клеит, а то кружку с твоим Сан-Франциско не сделает!
Второй механик был известный на судне мастер. На все руки. Машину изо дня в день ремонтировал: то клапаны перебирал, то конденсаторы. А тут чашка!
— Пошли, пошли, — сказал капитан.
И мы все вместе отправились в каюту, где второй механик печатал на машинке какую-то ведомость. Над ним в углу каюты покачивалось павлинье перо.
— Ну-ка, второй, прояви мастерство, — сказал капитан. «Второй» взял осколки короткими пальцами, повертел их, примерил один к другому и кивнул:
— Попробуем. Есть тут одно лекарство.
Он достал расписанный иероглифами тюбик, приставил осколки чашки друг к другу и стал осторожно смазывать их, один за другим, белым, как сгущённое молоко, клеем. Смазал, соединил — держится!
— Ты с-смотри! — сказал Веня и подбросил на загорелой руке белую монетку с маленьким выпуклым кенгуру.
— Австралия? — мельком взглянул механик. — Я там настоящего кенгурёнка на ладони качал.
Я с удивлением посмотрел на него, а капитан засмеялся:
— Ну это уж ты загнул! На ладони качал! Это уж извини.
— Почему «извини»?
— Так они же громадные! Врежут лапой — только держись! — засмеялся капитан.
— А я держал! — «Второй» приставил сан-францисский мост к какому-то скверу и, взявшись за другой осколок, стал рассказывать: — Шли мы по улице в Сиднее, вдруг кто-то кричит: «Братцы, кенгуру!» Остановились мы возле двора — эвкалипт растёт, розы вокруг. А по двору белый кенгуру бегает.
— Так бы он и прыгал! — усмехнулся Иван Савельич. — Газанул бы через забор — и дело с концом!
Но «второй» спокойно продолжал:
— Мы остановились. Вышла из дверей хозяйка. Поздоровалась и говорит: «Хотите посмотреть на мою воспитанницу? Пожалуйста». Позвала кенгуру, погладила, угостила чем-то. А потом спрашивает нас: «Хотите подержать кенгуру в руках?»
Мы удивились.
Хозяйка принесла из дома коробку из-под печенья, открыла, а там в вате лежит кенгурёнок с мышонка величиной…
Я придвинулся к механику, будто на ладони у него лежал кенгурёнок.
— Конечно, мы сразу протянули руки, — сказал механик. — Хозяйка положила мне на ладонь коробку и говорит: «Сейчас кормить его буду». Принесла в блюдце молока, смочила палец и капельку к губам кенгурёнка подносит.
— А мать где же? — спросил Иван Савельич.
— На охоте подстрелили. Там много кенгуру, житья фермерам не дают.
Австралия, кенгуру… Я только вздохнул. Мне бы тоже хотелось побродить среди эвкалиптов и подержать на ладони кенгурёнка. Но пока за иллюминатором, словно кенгуру, прыгали друг за другом океанские волны.
— Это точно, — заговорил снова Иван Савельич. — Кенгуру там много. Меня тоже приглашали там на охоту.
— Расскажите! — попросил я.
Капитан прищурил правый глаз и усмехнулся:
— Долго рассказывать. Целую книгу написать можно. А что! — Он вдруг сам удивился своему
