— Семь!
— Десять, — мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.
— Пятнадцать! — выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.
— Двадцать! — молодой тем более не сдавался.
— Двадцать — раз, — пришел в себя аукционер. — Двадцать — два! Двадцатью — и занес молоток над кастрюлею.
— Тватцать пять, — вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют — и точно:
— Тридцать!
Одна из подавальщиц глотнула воздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.
— Продано…
Нинка собралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:
— Теньги!
Крутой-молодой извлек из внутреннего кармана пачку, отсчитал два десятка бумажек, которые спрятал назад, а остальные, подойдя, положил на блюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся на место.
— Ну-ка живо! — шуганул метрдотель подавальщиц. — Чтоб я вас тут…
Нинка скосилась вниз, на зеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.
Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся на стуле, передал в ее сторону.
— Перите, — сказал и пояснил собравшимся: — Косподин Карпов, — кивок в сторону юбиляра, — шертвует эту сумму на благотворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.
Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.
Нинка присела, спрятала деньги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним на колени, склонила голову.
Молодой посмотрел на Нинку, посмотрел на собравшихся, явно ожидающих красивого жеста и, кажется, именно поэтому жеста не сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.
— Неужто ж я столько стою? — спросила Нинка.
— Столько стою я! — отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, на мгновенье сверкнул безумием.
— И что вы намерены со мной делать?
— Жить, — ответил тот.
— А если не подойду?
— Перепродам.
— Много потеряете, — бросил реплику адвокат.
— Тогда убью, — и снова — безумный блеск.
Нинка коротко глянула на хозяина, пытаясь понять: про убийство — шутка это или правда? — и решила, что, пожалуй, скорее правда…
Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышка во всяком случае необходима:
…птички, поющие на рассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где — до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от Отдела Сношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группа паломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется пока возле — автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое — нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная староста из глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного вида пара с очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь пара сотрудников службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать, так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: снова в черном, как тогда, в лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, — крестик лишь дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тогда: в недавнем — незапамятном — прошлом…
— Отец Гавриил, — подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у другого. — Вы консервов-то захватили?..
…улицы летней утренней Москвы, на скорости и в контражуре кажущиеся не так уж и запущенными, на которые смотрит Нинка прощальным взглядом…
…выход из автобуса у самораздвигающихся прозрачных дверей, затем одним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периода нинкиного пребывания на российской земле, мелькнула неподалеку ожидающая хозяина знакомая «Волга» 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову трупными руками, на руле…
…превратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, очередями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку нанечистом полу, с его деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2…
…прощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника, сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной и…
…кайф, торжество, точка: разминаясь с ним на входе-выходе, Нинка высовывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращающемуся с большим количеством барахла на Родную Землю вельможе, Николаю Арсеньевичу, сережиному отцу.
Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном диске полчаса назад вставшего солнца — и вот она, наконец — Святая Земля!
Еще не вся группа миновала паспортный контроль (а Нинка, словно испугавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую, занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не успела прежде, — оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее время от времени на всяческих языках, перешло на единственный Нинке понятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.
Ожидал Сергей.
Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имела время унять сердечко и напустить на себя равнодушие; на Сергея же, увидевшего ее в самый момент, когда Нинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встреча произвела впечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от всевидящих паломничьих глаз.
Нинка кивнула: не то здороваясь, не то благодаря за пустячную стандартную услугу, и, не сергеев вид — никто и не понял бы: шапочно ли знакомы юная паломница и монах или встретились впервые.
Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя в руки. Нинка с любопытством, наигранным лишь отчасти, глядела в окно.
— Добро пожаловать на Святую Землю, — вымолвил, наконец, Сергей в блестящую сигарету микрофона. — Меня звать Агафангелом. Я — иеромонах, сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно походить, — улыбнулся, — по магазинам. А вечером, в (Нинкане разобрала каком) храме состоится полунощное бдение.
Нинка оторвала взгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной заграницы ради Сергея: тот сидел на откидном рядом с водителем и тупо-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монахова сердца перекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, — во всяком случае, и злобная тетка, церковная староста, услышала их внятною
Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Староста распаковывала чемодан: доставала и прилаживала к изголовью дешевую, анилиновыми красками повапленную иконку, рассовывала: консервы — в стол, колбасу — в холодильник, вываливала на подоконник, на «Правду» какую-то «саратовскую», сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчала и Нинка, невнимательно глядя из окна на панораму легендарного
