Лелю уложили в комнате, застелив кровать свежим, с тонким ароматом лаванды бельем. На фоне белоснежной наволочки её лицо производило впечатление пламенеющего шара. Ей было тяжко - она почти не отзывалась на просьбы Евгении Викторовны сказать, как она себя чувствует. Ее льняные волосы были спутаны и разметались по подушке, она тяжело и прерывисто дышала, а скулы иногда искажала внезапная судорога. Алексей Эдуардович где-то в глубинах многокомнатных апартаментов настойчиво кому-то звонил, и, видимо, небезуспешно, потому что не истекло и четверти часа, как в квартиру ворвалась бригада скорой помощи.
Леха сидел на кухне, устало уронив голову на руки. В его голове дымились остатки мыслей. Гул голосов из спальни, позвякивание ложки, которую Евгения Викторовна доставала по просьбе дежурного врача, басок Макса доносившийся из коридора, - все эти звуки составляли мелодию полудремы, в которую проваливался Леха. Утомление предыдущей ночи и волнения сегодняшнего дня обессилили его мощный, тренированный организм. Прошли мгновения и его разбудило легкое похлопывание по лопатке. Перед ним, как пустынное видение перед заблудившимся путником, возникло очертание Алексея Эдуардовича, держащего в одной руке бумажку с рецептом, а в другой элегантную бутылку водки 'Смирнофф', опорожненную наполовину.
- Выпьем, - с интонацией скрывающегося революционера сказал Лелин отец.
Леха смахнул остатки сна, протер костяшками пальцев заплывшие от дремы глаза и, сфокусировав взгляд на рецепте, ответил вопросом:
- Как Леля?
- Ничего страшного, - начал разливать Алексей Эдуардович, - обычная фолликулярная ангина. Женька такой раз в год исправно болеет.
Женька, она же Евгения Викторовна, вошла в кухню. Увидев супруга, разливающего по стаканам спиртное, поморщилась.
- Леша, ну не время же.
Оба Леши, вздрогнув, обернулись. Алексей Эдуардович пролил несколько драгоценных капель на стол.
- Напугала! - последовала его реплика.
Евгения Викторовна, истомленная пережитым, устало опустилась на кухонный стул. Потом неожиданно встала, достала из буфета рюмку, поднесла её мужу и сказала:
- Налей и мне тогда уж...
Алексей Эдуардович, крайне удивленный развитием событий, осторожно налил половину рюмки и подождал, что будет. Потом, не совсем уверенный в своих действиях, долил до конца, и, прежде чем протянуть рюмку жене, подошел к холодильнику, открыл дверь, изучил его холодные внутренности и достал несколько блюдечек, в которых аккуратная Евгения Викторовна держала оставшиеся с ужина припасы. Выпили по одной. Обстановка потеплела.
В проеме двери показался Макс. Он сказал Евгении Викторовне, что Леля заснула и жар немного спал.
- Максим, садитесь с нами, - жестикулируя в направлении кухонного дивана сказала Лелина мать. - Спасибо вам, мальчики, огромное за помощь.
Леха посмотрел на часы - новый день начал отсчитывать минуты. Он опрокинул рюмку водки, подцепил вилкой тушенный перчик, и, закусив, поднялся.
- Я поехал...
- Куда, вы Леша, на ночь глядя, - забеспокоилась Евгения Викторовна. Оставайтесь, я Вам постелю в кабинете у Алексея Эдуардовича.
- Макс пускай остается. Мне ехать нужно. Меня Ника ждет.
Он вышел из-за стола, и начал осматривать прихожую в поисках куртки.
Евгения Викторовна ещё продолжала выражать беспокойство, но потом её одернул окрик Алексея Эдуардовича: 'Да не суетись, Женя. Леша здоровый мужик, сам знает, что делать. Надо ехать, значит едет'. Макс обычно такой многословный лишь стоял в прихожей, улыбаясь странной улыбкой. Он оставался....
9
В начале новой недели Збарский на утреннем собрании оглядел помятые, потрепанные, истерзанные, кашляющие, плохо выглядящие и неряшливо одетые остатки первого курса филфака МГУ, и вдруг внезапная мысль, как ковш холодной воды, окатила его сознание. Он вдруг понял, что больше не может здесь жить. Что никакая трудовая дисциплина, воспитанная в нем ещё годами партийной молодости и постпартийной зрелости, не может заставить его и дальше гноить этих детей в полях. 'Богу богово, кесарю кесарево' - вспомнилось ему. Почему селян насильно, по разнорядке, не заставляют ехать в Москву на кафедру зарубежной литературы и писать за него докторскую диссертацию 'Когнитивно-функциональный подход к лингвистической поэтике на примере фламандской поэзии 17-18 веков'? Почему им не велят сидеть в лингофонных кабинетах и слушать тексты на финском языке? Почему, черт побери, они не вынуждены бросить свою скотину и пьяных мужей для того, чтобы в Москве принять участие в конференции молодых кельтологов?
Одолев внезапно возникшее возбуждение, Збарский принял мужественное решение. Отправив автобус с волонтерами сегодняшнего дня в поля, он засел за составление докладной записки в деканат, в которой, эксплуатируя все свое красноречие, убедительно доказывал необходимость немедленного отзыва всего студенческого отряда обратно в Москву. Прочитав ещё раз растянувшийся на три страницы опус, он, не переписывая, запечатал его в конверт, и стал дожидаться оказии в лице известного всем владельца красной девятки. Уже утром следующего дня докладная Збарского легла на стол декана филологического факультета. Записка куратора произвела сильнейший эмоциональный взрыв на факультете. Филологическая общественность была растревожена фактами, изложенными в этой трагической ноте. Еще свежи были воспоминания о войнах уходящего века, сокративших население России на ощутимые проценты, так что перспектива потерять целую генерацию молодых языковедов была убийственна. Ответ из деканата был лаконично прекрасен - 'В конце недели, в сжатые сроки организовать отъезд студентов филологического факультета в Москву'. Так закончился первый в их молодых жизнях месяц обнюхивания пороха. Пришелся ли его запах кому-нибудь по вкусу, история умалчивает, только каждый из них вернулся в Москву уже немного другим - с изменившимся внутренним наполнением, преобразившимся внешним видом и обновленным видением мира.
Ника стояла у огромного окна факультетского вестибюля. Она, не отрываясь, смотрела вдаль на верхушки деревьев, сторожащих университетский парк, на свинцовую небесную полосу, повисшую над Москвой, на пробивающееся сквозь набухшие от дождя тучи солнце. Она смотрела туда до рези в глазах, ей чудилось, что там, за далью осеннего тумана, она прочтет ответ на все вопросы, которые внезапно встали перед ней. Что будет с Соней? Когда поумнеет Шурупчик? Любит ли она Леху? Почему Макс звонит ей каждый вечер? Сможет ли Леля завтра прийти на контрольную по французскому и дать ей списать?
- Ну, что Ассоль, не видать ли алый парус на Москва-реке? - Макс запрыгнул на подоконник, белозубо улыбнулся и притянул к себе Нику, чтобы поцеловать её в теплую макушку. - Чмокну, покуда твой Иван Драга не приперся, а то будет на меня глазами сверкать. Страшно, аж жуть! - Макс наигранно вздрогнул.
- Слушай, Макс, - Ника произнеслась будто бы обращаясь к самой себе, только четыре недели прошло с тех пор, как мы вернулись, а мне кажется вечность. Столько всего пережили.
- Да, уж, воспоминаний на роман, - охотно откликнулся Макс.
- Нет, я просто не верю, что все это с нами случилось. У тебя есть сигарета? - бессвязно обратилась Ника к Максу.
- Я не заложник никотинового яда. Курю только фимиам любви.
Ника рассеянно постукивала пальцами по подоконнику, как будто наигрывая подзабытую мелодию.
- Слушай, Ника. Я тут сгораю от любопытства, куда подевалась наша мистическая Соня? Растаяла как весенние снега. Вы её с 'картошки' привезли, как я догадываюсь. Так что же она лекции манкирует, на семинарах её не видно?
- Она болеет, - отстраненно сказала Ника.
- Да? И чем же? Болезнь Альцгеймера? Рак Капоши? Сколько можно притворяться? Я догадываюсь, чем она болеет. Ей надо кодироваться, пока не поздно.
