ты согласился...
- Разве я против?
- Но я же не могу оставить тебя одного! И я договорилась в фонде 'Особые дети', что тебя на это время определят на дачу, куда выезжают ребята... из специнтерната...
- Я так и знал!
- Ну, послушай же в конце концов! Почему ты упрямишься? Разве плохо пожить в новой обстановке? Всего три недели!
- Ага! А потом: 'Ты же видишь, как тут хорошо! Почему бы тебе не остаться в интернате на учебный год?'
- Там постоянный медицинский надзор!
- Вот именно 'надзор'!
- Ты эгоист! В конце концов, разве я не имею права отдохнуть? Я измоталась за этот год!
- Ну и отдыхай, пожалуйста! А у нас пускай тетя Надя поживет! Как в тот раз, когда ты в командировку ездила.
Тетя Надя была пожилая мамина знакомая, пенсионерка. Толстая и добрая. Мы с ней жили душа в душу, когда мам была в Самаре по делам своего института.
- Командировка - это всего неделя. А здесь три. И я не уверена, что Надежда Михайловна согласится...
- Ты же еще не спрашивала!
- Но она больная и почти слепая! Как она будет смотреть за тобой?
- А чего за мной смотреть!
- Роман! Пойми же наконец! Я не смогу отдохнуть, если не буду знать, что ты в надежном месте...
- А если, когда нас тут не будет, обчистят квартиру? - ехидно напомнил я.
- Пусть! Главное, что с тобой все будет в порядке.
- Спасибочки за такой 'порядок'!
- Там чудесные условия и чудесные люди. А если ты останешься здесь, я в профилактории не проживу спокойно ни дня!
- Ну да! Зато тебе будет очень спокойно от того, что я мучаюсь на этой тюремной даче!
У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми... Я очень люблю маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И у мамы, наверно, такое же чувство.
- Так бы и огрела тебя чем-нибудь!
- Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда они торчат, вполне... осязательное. Бери ремень...
- Ты циник, - печально сказала мама. - Знаешь, что такое циник?
- Знаю! Тот человек, который говорит неприятные вещи прямо в глаза!
- Не совсем так, но... А какие неприятные вещи ты еще хочешь сказать мне в глаза?
Надо было бы остановиться, но я 'поехал'. Все равно ничего хорошего ждать уже не приходилось.
- Я знаю, почему ты стараешься меня туда упихать! Это Верховцев подговаривает!
- Вот уж чушь-то! - Мама, кажется, даже испугалась.
- Ничего не чушь! Зачем ему такое приданое!
...Верховцев был мамин знакомый. Он стал работать в институте с прошлой осени. И маме он нравился, она этого не скрывала.
Верховцев ну ни капельки не походил на дядю Юру. От того пахло табаком и машинной смазкой (даже если он в новом костюме), а от Верховцева - одеколоном. Ну и хорошо, ну и пожалуйста, только... нет, я сам не знаю, почему он мне был не по душе. Он ведь всегда показывал мне свое уважение. Даже на 'вы' называл, и это получалось у него не нарочито, а вполне естественно: 'Знаете, Рома, в оценке этой книги я не могу с вами согласиться...' Или: 'Рома, если вы не против, я украду Ирину Григорьевну из дома на два часа, в галерее выставка рисунков Рембрандта...'
Я был не против. Я понимал, что у мамы должны быть радости в жизни. И даже когда узнал, что Верховцев сделал ей предложение, сказал внешне беззаботно: 'Решай сама, он ведь на тебе мечтает жениться, а не на мне'. И мам решала, думала. А я, хотя и не очень хотел такого отчима, но и не тревожился сильно. Потому что Верховцев часто заявлял: 'Я, Рома, вполне разделяю ваше отвращение к интернатному быту. У каждого человека должен быть родной кров...'
Неужели врал?!
Мама старательно возмутилась:
- Что ты выдумываешь! Наоборот! Евгений Львович не раз говорил, что нельзя тебя сдавать в интернат!
- Вот-вот! 'Сдавать'! Как чемодан в камеру хранения! Не забудьте взять квитанцию...
Мама помолчала, сдерживая себя. Изо всех сил. Потом понемногу успокоилась. И сообщила, что я 'совершенно неспособен к нормальному диалогу'. Стала собираться в свой институт и спросила, будто между прочим, не помню ли я телефон Надежды Михайловны. Она и сама его, конечно, помнила, но давала мне понять, что станет договариваться с тетей Надей, потому что не намерена отправлять меня на интернатную дачу насильно. Мама не любила, уходя на работу, оставлять меня 'в напряженном состоянии'.
- Не забудь вымыть посуду. И, пожалуйста, не забывай запирать решетку, когда уходишь с балкона.
Мама ушла, я малость успокоился, но настроение все равно было тусклое. Чтобы его разогнать, я подкатил к двери в прихожую. На прибитых к косякам крючьях лежала перекладина из обрезка трубы - мой турник. Мама настаивала, чтобы я регулярно тренировал руки. Врачи говорили ей про свои опасения: мол, паралич может распространиться вверх, и руки тоже онемеют. Мама думала, что я про это не знаю, но я знал и очень боялся. Тем более, что иногда - во сне или во время рисования, или когда мастерил что- нибудь, по рукам вдруг пробегал колючий холодок, и мышцы после этого делались вялыми. Я старался не думать про страшное и убеждал себя, что такие приступы - случайность... Может, и правда они были случайностью. В общем-то пока сила в руках у меня сохранялась. Ведь им всегда хватало нагрузки: приходилось работать и за себя, и за ноги...
Я протиснулся под перекладину, ухватился за нее. Кресло отъехало, я повис. Покачался на вытянутых руках, подтянулся, положил на холодную трубу подбородок. Ноги подошвами коснулись паркета. Вышло, что я стою.
В прихожей напротив двери висело длинное, почти до пола, зеркало, и я видел себя 'в полный рост'.
Наша знакомая тетя Эля (я слышал) не раз говорила маме, что я очень симпатичный.
- Ну, прямо юный маэстро! Смотри, какие глазищи! А волосы... Ну, просто маленький Карузо!
- Да, конечно, - со вздохом соглашалась мама. - Если бы не... - И замолкала.
Я не знаю, как выглядел маленький Карузо. А что до меня, то, по-моему, пацан как пацан. 'Если бы не...'
Но сейчас этого 'не' зеркало не отражало. Казалось, мальчишка встал на пороге, положил на поперечную блестящую трубу подбородок и задумчиво смотрит на свое отражение.
Сам обыкновенный и отражение обыкновенное. С нерасчесанными темными волосами, с надутым от недавних огорчений лицом, в белой футболке со штурвалом и надписью 'Одесса', в мятых синих шортах со старомодным пионерским ремешком, в новеньких кроссовках (у них никогда не будут стерты подошвы, но сейчас это неважно). С длинными, совсем нормальными на вид ногами. Они даже и не очень худые. И успели загореть, как у всех мальчишек, потому что я подолгу торчу на солнечном балконе. Правда, сзади загара нет, но сейчас этого не видно...
Солнце нынче сильное, горячее, я даже слегка 'обжариться' успел, хотя загорать в этом году стало труднее. Дело в том, что мама, боясь новых попыток ограбления, заказала осенью металлическую наружную дверь и заодно - железную решетку для балкона. Ведь забраться со двора на второй этаж ничего не стоит! Я спорил, доказывал, что не хочу жить как в тюрьме. Но мама сказала, что в решетке сделают широкие ставни, можно будет их распахивать.
Ну, я и распахивал. Но солнце-то светило не только сквозь этот проем в решетке, а отовсюду. И чтобы оно не отпечатывалось на мне пятнами, я елозил с креслом туда-сюда...
