Руки и подбородок у меня наконец устали. Я повис, разжал пальцы, шмякнулся на пол (услыхал, как о паркетные плитки стукнули колени; могут появиться синяки, но болеть они не станут). На руках добрался до кресла, влез в него. На душе по-прежнему был осадок от ссоры с мамой, и на балкон не хотелось.
Я сердито включил телевизор: все равно ничего путного не покажут. Ну, так и есть! На одном канале солидный депутат доказывал, что 'судьба экономических реформ зависит от консенсуса между правительственными кругами и сферой предпринимателей'. На другом повторяли вчерашнюю серию 'Синдиката любви'. Я и вчера-то ее смотреть не стал. Во всех сериях одно и то же: или мчатся на машинах и палят очередями, или он и она лижутся в постели (аж тошнит, как поглядишь)... Переключил, а там по сцене прыгает волосатый дурак с гитарой, в драной жилетке и широченных цветастых бермудах. И орет в микрофон что-то бессвязное.
Я разозлился и убрал звук. Теперь парень вовсю скакал, бегал и разевал рот, а в результате - тишина. Сперва было смешно, как этот ненормальный старается напрасно. А потом стало немножко жаль его, и я включил громкость. И вдруг разобрал слова! Парень орал одну и ту же фразу:
Рома, Рома! Ты остался дома! Рома, Рома! Ты остался дома!
Будто нарочно для меня! Ведь я, хотя и со скандалом, в самом деле остался дома, отбился от интернатской дачи!
Я даже почувствовал благодарность певцу хотя и не люблю такую вот 'попсу'. А он, видать, почувствовал мое настроение и взвыл пуще прежнего:
Рома, Рома! Ты остался дома!
Наверно, он еще долго так старался бы, но затрезвонил телефон. Звонила мама. Сказала сухо:
- Как у тебя дела?
- Нормально...
- Посуду вымыл?
- Ага, соврал я (успею еще до обеда).
- У меня заседание кафедры, на обед я не приду. Разогрей суп, вермишель, залей ее яичницей. Компот в холодильнике...
- Ага...
- Ты мог бы отвечать и более развернуто.
- Ага... То есть я все понял. Не волнуйся.
- Не вздумай опять питаться всухомятку.
- Не вздумаю.
- И... вот еще что. Я позвонила Надежде Михайловне, она, возможно, согласится остаться с тобой...
Я чуть не крикнул 'ура', но засвербило в носу и в глазах. Какой-то кашель получился.
- Что с тобой?
- Ничего... Ма-а... ты хорошая.
- А ты подлиза, - с облегчением сказала мама. - И совершенно негодная личность. - Ага! И врун! Потому что по правде я еще не мыл посуду. Но я сию минуту! До блеска! Все-всю...
Потом я неподвижно сидел минут пять и словно таял от облегчения и виноватости. После этого, конечно, занялся посудой. А когда закончил работу, выбрался на балкон.
Ох и чудесное это время - летнее утро!
Солнце светило слева, половина двора была в тени от тополей, жара еще не наступила. Тянул ветерок. На веревках, словно морские сигнальные флаги, качалось белье. Одуванчики были, как осевшая на траву золотая метель.
Жаль только, что на всем дворе - никого. Лишь у подъезда на лавочке неизменные бабка Тася и бабка Шура, слышны их голоса.
Но нет, неправда, что совсем никого! По границе света и тени шел пушистый черный кот. Это был знакомый Пушок, он жил на четвертом этаже у Гриши.
Мне всегда хотелось, чтобы дома у нас жила кошка или собака. Но я об этом даже не заикался. У мамы жестокая аллергия на шерсть, это нервная болезнь такая. И ничего с ней не поделать (как и с моей)... А с Пушком я иногда играл: спускал с балкона бумажную 'мышку' на длинной нитке, и Пушок прыгал за ней и гонялся с величайшей охотой. Молодой он еще, резвый.
Сейчас нитки и бумаги под рукой не было. Я схватил с полочки на перилах карманное зеркальце и пустил в траву зайчика. Прямо перед котом, по теневой стороне. Пушок тут же клюнул на эту приманку - прыг за солнечным пятном! Прыг опять!.. Но рука у меня дрыгнулась, зайчик скакнул в заросли у забора и пропал. Пушок тоже влетел в репейники - как пушечное ядро! И скрылся там, не стал выходить. Может, нашел более ценную добычу?
- Ну куда ты, дурень! Пушок! Пушок!..
И вдруг я услышал негромкий, чистый такой голос:
- Это ты меня зовешь, да?
ЛОПУШОК
Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной бочки (потому я его сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна видимо, перешнуровывал кроссовку. Теперь, окликнув меня, он медленно выпрямлялся.
Сперва мне показалось - Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же, как у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных у колен джинсах, в синей бейсбольной кепке с орлом и надписью 'USA, CALIFORNIA'. Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но вот он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше я его не видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что было очень обыкновенным.
С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:
- Ты меня звал?
Я удивился, но без досады, весело:
- Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?
- Нет, я Сережка!
Он отозвался с такой простотой и охотой, что во мне будто распахнулась навстречу ему дверца.
- А я - Ромка!
Сережка словно того и ждал:
- Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!
Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной ладонью.
- Я не могу...
- Заперли, да? - спросил Сережка с веселым пониманием.
Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):
- Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.
Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом ко мне лице. Казалось услышал он что-то совсем обыкновенное. Вроде как 'мне в комнате прибираться надо' или 'у меня пятка порезана, больно ходить'. И сразу, с прежней готовностью к знакомству:
- Ну, тогда можно я к тебе приду?
- Да! - Я опять грудью лег на перила. - Иди! Второй этаж, двадцать шестая квартира!..
Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона, покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно Сережка мог не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал...
Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла дверь и отъехал назад. И Сережка встал на пороге.
- Здравствуй!
- Ага, здравствуй... заходи... - Я отъехал еще.
Он шагнул, глянул по сторонам, повесил свою бейсболку на отросток оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины - словно кошка цапнула.
- Ты один в доме, да? - В голосе была нерешительность.
- Один... Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..
- Я вспомнил, у меня на носке дырка, - вздохнул Сережка. Он уже сбросил кроссовки и теперь смешно
