Мы продвигались быстрым ходом, конвоиры нас непрерывно торопили. Часам к десяти вечера в юго- западном направлении, сзади нас, стала слышна отдаленная артиллерийская канонада. Вспыхнуло багровое зарево пожара. Конвоиры кричали меж собой, что горят какие-то большевистские склады. К утру подошли к какой-то деревне. Расположились отдыхать на открытом воздухе. Было холодно. Дремали. Конвою удалось достать подводы, и в дальнейшем нам не пришлось идти пешком. В общем, мы двигались вперед следующим образом. Впереди на своих подводах наше ' начальство', 'штаб' Военно- конторльного пункта из 5-6 человек. Мы его мало видели. Далее мы: на каждой подводе по двое арестованных, впереди возница-мужик, сзади конвоир с винтовкой.
Эвакуировать нас в южном направлении по железной дороге через Коренево и Льгов было, очевидно, невозможно, так как этот путь был уже отрезан Белой армией. По ночам останавливались в деревнях, где нам старались подыскать отдельное пустое помещение, которое легко охранять. Помню ночлег в селе Береза на полпути. Видно было по всему, что это было большое барское имение. Постройки экономии. На ночлег нас закрыли в большом пустом сарае. Слышу как конвоир-матрос с надписью на фуражке 'красный террор' разговаривает с молодым крестьянином, отпиравшим нам сарай. 'Это чье имение?' - ' Волжиным' (18) .- ' А что, вы их конечно убили?' - ' Нет', - отвечает крестьянин. ' Ну и жаль, их всех надо расстреливать', - с озлоблением говорит матрос, - а еще лучше со всеми детьми. А то вырастут и захотят свое обратно получить. Зачем вы их не убили?' - ' Да они уехали, скрылись'. После этого поучительного разговора нас заперли на ночь в сарай наружным замком.
Днем едем, как я уже сказал, на подводах. Погода, слава Богу, все еще ясная, солнечная. Днем даже жарко, но к ночи сильно холодает. Около нас появляются два всадника, которые сопровождают наш обоз. Как будто красные офицеры или просто чекисты. Распущенные хулиганистые типы. Пытаются изображать из себя Белых. Один даже надевает погоны, а другой выкидывает желтый украинский флаг и так долго едет рядом с нашей подводой. ' Поручик, издевательски обращается ко мне один из них, - Как Вас эти мерзавцы поймали?' Сначала я не отвечаю, а потом говорю: ' Я был задержан красноармейцами'. ' Ах, негодяи, - паясничает конный, - да как они смели! Их нужно расстрелять!' Наконец этот театр надоедает моему конвоиру, и он прогоняет хулиганов: ' Ступайте! Убирайтесь! Довольно побезобразничали!' Конные с хохотом исчезают. Но почему они обратились именно ко мне и назвали меня 'поручиком?' Значит каким-то чутьем выделили. Другой раз, когда я еду днем на подводе, кто-то толкает меня слегка в спину. Оборачиваюсь, это конвоир-матрос ( но не 'красный террор'), у этого на фуражке надпись 'Черноморский флот'. Он тихо протягивает мне буханку белого хлеба. Господи, как кстати. Нас, арестованных, уже два дня ничем не кормят (в отличие от конвоя).
Слышу от красноармейского конвоя рассказ о 'подвигах' Красной армии. Мне уже приходилось слышать эти рассказы в разных вариантах. Рассказы о действиях провокационных и жестоких: ' На днях наши решили испытать, кто за Красных, а кто за Белых. Надели погоны, кокарды. Целым отрядом пришли в Путивль. Заявляют: ' Мы белые, пришли вас освобождать'. Жители сначала отнеслись недоверчиво, потом поверили. Стал собираться народ. Приветствуют, благодарят, подносят цветы. А мы предлагаем записываться в Добровольческую армию. Записывается 150 человек. Приходит поп и начинает служить молебен на площади. Собралось множество народа. Посредине молебна наши по сигналу открывают огонь. Много убитых. А всех добровольцев расстреляли'. Этот рассказ (с вариантами) всегда вызывал у большевиков фурор, одобрение и громкий смех. Он рассматривался как доблесть и образец воинской находчивости и искусства. Но я и сегодня задаю себе вопрос: что это - правда или красноармейский фольклор? Думаю, что правда, но только приукрашенная в подробностях. (19)
Большинство арестованных, среди нас, как я уже сказал, крестьяне. Меня поражает их вера, их глубокая религиозность. Когда могут молятся, крестятся, бьют земные поклоны... Не ругаются, говорят о Божественном. Конечно, если гром не грянет, мужик не перекрестится; все же несомненно, что русский крестьянин той эпохи был глубоко верующим и религиозным.
Через три дня путешествия, пешком и на подводах, проехав около ста верст, мы прибываем в город Дмитриев. Именно здесь и началась моя эпопея в прифронтовой полосе. Уже под вечер 9 сентября нас подвозят к вокзалу и грузят в теплушки. На этот раз такое распределение: в первой теплушке 'начальство'. Они устроились комфортабельно, спят вероятно на матрацах и уж точно под одеялами с простынями. Во второй теплушке наши конвоиры. В третьей - мы, арестованные, восемнадцать человек. Один конвоир, с винтовкой постоянно находился в нашем вагоне. Конвой часто менялся, а на ночь дверь теплушки запиралась железным засовом снаружи.
Хотя, мы и отошли от фронтовой полосы, но фронт за эти дни сам к нам приблизился. В этом мы убедились из рассказов конвоя: Льгов взят, более того только что получено известие, что Белая армия взяла Курск.(20) ' А что совсем плохо, - говорит придурковатый молодой конвоир, - они захватили всю Курскую Чрезвычайную комиссию. Всех'. ' А что им теперь будет?' - наивно, а может быть, и хитро, спрашивает один из мужичков. ' Как что? - с негодованием отвечает придурковатый. - Чего спрашиваешь, сам что ли не знаешь?' Мужички между собой перешептываются: ' Может белые на самом деле победят?'. С севера из Брянска приходит эшелон, с красноармейцами. Их отправляют на фронт. Шумят, поют песни, не унывают. Их поезд стоит против нас, и наши конвоиры завязывают с ними разговор. ' Вы откуда?' - ' С Сибирского фронта. Вот разбили Колчака, а теперь едем добивать Деникина. А вы кто?' - ' Да вот везем арестованных'. - ' Белых? Ну, а зачем их перевозить, Убить на месте, сразу!'. Поздно вечером наш поезд трогается на север по направлению на Брянск, до которого мы едем двое суток.
За это время мне удается познакомиться как с другими 'соузниками' по теплушке, с нашими конвоирами и в меньшей, конечно мере, с нашим 'начальством'. Мне кажется это интересным, а поэтому попытаюсь их кратко описать здесь. ' Начальство' держалось от нас изолированно, и мы мало видели его вблизи. Их было пять-шесть человек, какую кто должность занимал, трудно сказать. Во главе стояли два брюнета, южного типа, скорее кавказцы, чем евреи; впрочем неуверен относительно, по крайней мере, одного. Некоторое исключение из них составлял один очень словоохотливый армянин лет пятидесяти. Он часто во время стоянок приходил к нашему вагону и подолгу разговаривал с караульными. Те относились к нему с уважением и отзывались о нем как о старом революционере и ученом человеке. С нами он избегал разговаривать.
Караульных было человек десять. Во главе их - начальник типа унтер-офицера или фельдфебеля старой армии, примкнувшего к большевикам. Он держал себя сдержанно, с военной выправкой, был сдержан в движениях, а в лице его было что-то жесткое. Среди других выделялись два матроса, о которых я уже говорил. Один, ' Черноморский флот' - молчаливый и скорее добрый человек, давший мне буханку хлеба. Другой, 'Красный террор' - законченный коммунист-фанатик и извращенно жестокий человек. Он был отнюдь не взбалмошным, как комендант в Рыльске, а наоборот, внешне сдержан, аккуратно одет в матросскую форму. ' Давно мне что-то не попадался под руку офицер, рассуждал он с другим караульным. - Попадись он мне сейчас, так я бы ему показал'. Один из мужичков, со свойственным соединением хитрецы и наивности, спрашивает его: ' Что это за слова такие на фуражке? Название корабля?' ' Нет, это наша программа', - отвечает тот со снисходительным выражением лица. Остальные караульные были почти все молодые красноармейцы, малограмотные хлопцы, может быть и не плохие по природе, но развращенные службой во всяких 'военно-контрольных пунктах' и подобных учреждениях. Некоторые из них вели себя распущенно, одуренные большевицкой пропагандой они походили на придурковатых. И на всех лицах какая- то 'каинова печать'. Во всяком случае, своим обликом они отличались от мобилизованных красноармейцев с их простыми русскими лицами, с которыми мне пришлось встречаться. Один из караульных особенно часто ругался по-матери. Желая на него воздействовать, один из мужичков говорит ему: ' Ты знаешь, ведь за тем и сделали революцию, чтобы люди не ругались по-матери'. ' Неправда, - возмущается караульный, - если бы это было так, то за матерную ругань расстреливали бы. Однако не расстреливают'. Другому юному караульному, обедавшему в нашем присутствии в теплушке из своего котелка (нас никакими обедами не кормили), мужички стали с укором говорить: ' Что ж ты не перекрестишься перед едой?'. Он что-то пробурчал в ответ, но на следующий день сам, правда, конфузясь и смущаясь, перекрестился ко всеобщему одобрению мужичков.
Из заключенных отмечу, прежде всего, священника отца Павла. О нем я уже рассказывал. Милый, тихий, скромный, смиренный человек. И сильно затравленный: нелегко ведь, когда над тобой хохочут и называют 'длинногривым'. Мы с ним дружественно беседуем, но из осторожности острых тем не касаемся, и я ему о моих ' белогвардейских' планах не говорю, а он мне о своем сыне, не рассказывает. Да я и не
