расспрашиваю. Остальные арестанты в большинстве, крестьяне. Кладут в вагоне земные поклоны, крестятся, молятся. Большевики вначале смеются, но потом это и на них действует. Начинают меньше ругаться. Среди крестьян есть один особенный. Средних лет, шатенистая борода, волосы под скобку, прозрачные голубые глаза. Постоянно говорит о Библии, она у него была и он ее много читал. ' Жалко, что Вы ее не взяли с собою', - говорю ему. 'Хотел, - отвечает он, - да побоялся. Отберут, будут кощунствовать, издеваться'. Уж не сектант ли он, этот знаток Библии, думаю я. ' Я не так боюсь пострадать, - говорит он мне. - Пусть даже расстреляют или умру в тюрьме. Но детей жаль, останется на них клеймо. Будут говорить: отец был контрреволюционер'.
Двое арестованных образуют особую группу, держаться вместе, видно, приятели. Один, восемнадцатилетний украинский хлопец, сын кулака. Прятался от большевиков в конопле, но они его поймали. Говорит мало, но не скрывает своего враждебного отношения ко всему советскому. Наши стражники отвечают ему тем же. 'Вредный', как они о нем отзываются. Другой их города Сумы, лет 35, разговорчивый, с усиками, одет по-городскому, вылитый приказчик. Когда в Сумах были белые войска он оставался там, а потом, зачем-то уехал в районы, где были красные. Там его арестовали, сочтя за агента белых. Он много рассказывает, отвечая на вопросы, о жизни в Сумах при белых и, нужно сказать, в благоприятном для них духе. ' Скажи, а рабочие там не унижены? спрашивает кто-то, кажется из караула. ' Унижены? Чем? - отвечает он. -Гуляют с офицерами по городскому саду'. Спрашивают его, называют ли там офицеров 'Ваше благородие'? Он говорит, что нет. Начинается спор, кто-то утверждает, что только у красных не говорят 'Ваше благородие', а у белых продолжают говорить. ' Нет, не так, - возражает 'приказчик', - 'Вашего благородия' сейчас нигде нет. Волки съели'. Караульный не выдерживает и вмешивается: ' Что это ты все Белых хвалишь, видно ты их очень любишь?' ' Приказчик' замолкает.
С нами сидит также литовец-красноармеец. Кокаинист, бродяга, где только в прошлом ни побывал, даже в Белой армии. Опустившийся и не совсем нормальный человек. Очень бойкий говорун, по-русски говорит довольно хорошо. Одет в солдатскую шинель. Арестован по обвинению в дезертирстве. Вероятно, о нем тоже хотят выяснить, что он за личность.
Загадку представляет для меня арестованный в Рыльске красный офицер (я уже упоминал о нем). Он пользуется большим доверием и уважением у наших караульных красноармейцев. Постоянно с ними разговаривает и удивительно умеет подладиться к ним. Красноармейцам приятно, что офицер, да еще поручик старой армии, так запанибрата болтает с ними. Он рассказывает о своей службе в Красной армии. ' Он большевик, - думаю я, - он им сочувствует? Но почему же его держат?' Будущие события ответили отчасти на мои недоумения (21)
Помню еще одного арестованного молодого человека. Его присоединили к нам в пути. Интеллигент, вероятно студент, с 'поэтической' наружностью. За что он сидел не знаю, но свое заключение он тяжело переживал, был в угнетенном состоянии и боялся расстрела. На этой почве у него начались тяжелые припадки эпилепсии, по несколько раз в день, он бился, терял сознание. И чем дольше, тем его припадки усилились и учащались. На нас, да и на наших стражей эти припадки действовали удручающе. Я испытывал унизительное чувство своего бессилия чем-либо помочь и возмущение, что с больным человеком так жестоко поступают'. Вот большевизм в своей подлинной сущности', - думал я и, конечно, молчал. Никакой медицинской помощи ему не оказывалось. Караульные стали выражать недовольство, и через несколько дней, когда с больным случился очередной припадок, один из 'начальников' пришел на него посмотреть. После этого на одной из станций, не доезжая Брянска, его куда-то забрали, говорили в больницу.
Наконец последний 'экземпляр' из моих воспоминаний о попутчиках. Это была домовладелица-мещанка из Рыльска. Она производила впечатление несчастного, жалкого, измученного и вместе с тем несносного и даже противного человека. Непрерывно рассказывала, как ее арестовали по доносу племянницы, которая оклеветала и донесла на нее красным, когда те вернулись в Рыльск. Причина ареста -букет цветов, которые она поднесла Белым. ' А племянница все это проделала, чтобы захватить мой дом. Она и раньше просила, чтобы я пустила ее к себе с мужем, но я не согласилась, вот она теперь и мстит мне'. После этого она начинала громко молиться: ' Господи, накажи ее, порази ее. Пусть она ослепнет, пусть она сдохнет!' При этом она крестилась и кланялась. Мужички останавливали ее: ' Так нельзя молиться. Против другого. Грех!' А караульные издевались. Уже полная шестидесятилетняя женщина, не привыкшая в прошлом к лишениям, она с трудом переживала длинные переходы пешком, спанье на голом полу, в общем, все тяготы арестантской жизни. Но больше всего ее мучила мысль, что ее расстреляют. Боялась смерти. Отношение к ней караульных было жестоким. Насмешки, издевательства, даже запугивания. Под конец она стала явно сходить с ума.
Едем из Дмитриева в Брянск. Подолгу останавливаемся на станциях. Грустное чувство, что дальше и дальше я удаляюсь от фронта. Голодаем. По мере приближения к Брянску погода меняется. Пасмурно, холод, дождь. Настоящая осень. С каждым днем я замечаю, что я у 'начальства' на плохом счету. Меня выделяют среди других. Правда, я и сам был неосторожен. Например, один из стражей, 'придурковатый' малый, разговаривая с красным офицером, рассказывает ему о разных арестах. А тот в свою очередь делится воспоминаниями, как он ловил шпионов на Гомелевском фронте. ' Ну и что же расстреливали?' - спрашиваю я. Тут 'придурковатого' взорвало: ' Вижу я, что ты из всех здесь самый вредный. Все о расстрелах говоришь да спрашиваешь. Видно наделал чего, а теперь боишься'. Я молчу и больше не вмешиваюсь в разговоры. Не надо дразнить гусей, и без того трудно.
Гораздо более серьезный случай происходит на одной их остановок по пути к Брянску. Нужно принести для нас в вагон два ведра воды. Караульный спрашивает, кто готов это сделать. Вызывается один из мужиков и я. Берем по ведру. Кран в нескольких саженях от нас позади вагонов. Моя единственная мысль - немного пройтись, размять ноги, но когда я поравнялся с теплушкой 'начальства' из нее выскакивает один из главных, хватает меня за плечо и приказывает: ' Обратно!' А потом, обращаясь к караульному: ' Я же приказывал вам этого никуда не выпускать. За ним особый присмотр!' Возвращаюсь в теплушку, вместо меня приносит воду другой мужичок. Ночью ко мне подсаживается литовец- кокаинист и тихо говорит: ' Слушаете, сегодня караульный начальник с нами беседовал и сказал, что вроде не нужно беспокоиться. Будто из всех нас будут расстреляны два-три человека, не больше. И в первую очередь Вы, потому что у Вас нашли карту, а потому выходит, что шпион. Вам грозит расстрел. Я знаю, Вы - офицер. Бежим сегодня ночью вместе. Разобьем двери и выскочим... выпрыгнем из поезда на ходу'. ' Да как же разбить дверь? И что потом делать без документов? Ведь опять задержат и тут уж на месте расстреляют', - отвечаю шепотом я. ' Разбить дверь я знаю как. А насчет документов не беспокойтесь, достану новые. Не в первый раз'. Я обдумываю. В моем положении мысль о бегстве очень заманчива. Но план бегства слишком безумен, да к тому же мне кажется, что положение мое не так уж безнадежно. Мне кажется, что я смогу оправдаться, (смогу ли?). К чему так безумно рисковать. А главное, очень уж сомнительная личность этот литовец. Может он сам провокатор- предатель, во всяком случае полусумасшедший. И решаюсь ответить ему: ' Я вовсе не офицер, с чего Вы это взяли? Я студент. Документы у меня в полном порядке, в моем деле разберутся и меня выпустят. Думаю, что мне не зачем бежать'. ' Ну, как хотите, говорит кокаинист, - только никому о нашем разговоре ни слова'. ' Не бойтесь, никому не скажу'. Литовец уходит. А я и до сих пор в недоумении, кем был этот человек. Скорее всего, он хотел сам бежать, а меня уговаривал, чтобы в случае чего я составил ему протекцию у Белых.
На следующее утро, происходит ужасный случай. Рыльскую 'домовладелицу' на одной из станций под Брянском выводят из вагона по естественной нужде. Проводят на расстояние по железнодорожным путям, в некоторое отдаление от поезда. Сопровождает ее, как всегда в подобной ситуации, караульный с винтовкой. В данный момент это был 'придурковатый'. Становиться на некотором расстоянии. И тут эта обезумевшая женщина бросается бежать! Спрятаться ей негде. В одну минуту караульный догоняет ее, бьет со всего маху прикладом и приволакивает к вагонам. Она кричит, в истерике, плачет. Из своего вагона выскакивает 'начальство', кавказец, и кричит: ' Ты что же ее не пристрелил?!' Это все сопровождается истерическим матом, ее 'кроют' как могут. Куда-то уводят. Солдаты между собой рассуждают: ' Ну, кончено с ней, за побег расстрел'. Однако, на удивление, через полчаса ее возвращают в нашу теплушку. Видно посовещались и решили, что ни к чему расстреливать сумасшедшую старуху. Наш караульный замечает: ' Счастье ее, что это был не матрос 'красный террор'. Он бы ее на месте пристрелил'.
Утром 12 сентября, наконец, приезжаем в Брянск. Вот уже десять дней прошло с тех пор, как меня арестовали 'кубанцы' в Снагости, а меня еще никто толковый не допрашивал и, расследование моего дела не началось. В Брянске нас разделяют. На тех, дела, которых были уже рассмотрены Военно-контрольным
