З о л о т а р е в. Георгий Николаевич!
Ш е б а л и н. Простите, я забыл, что вы не цените моих каламбуров.
Р ы д у н. Да перестаньте вы!
Ш е б а л и н (вызывающе). Во всяком случае, я ручаюсь за ее преданность мне. В таком захолустье - это клад. Старик, видно, держит ее в строгости. Но мы уже целовались.
З о л о т а р е в (свирепо). Меня это не интересует!
Ш е б а л и н (дразнит). Целуется - как бес!
Р ы д у н. Да перестаньте вы!!
Зал третьего класса. Идет пар от огромного железного
чайника, вокруг которого греются солдаты, беседуя,
прихлебывая горячий чай. Некоторые лежат, прикорнув
на нарах. Кто-то шьет, другой пишет письмо. Песня.
Поют вполголоса, в сопровождении двух балалаек и
домры. Василий - в центре кружка. Он запевает.
Протяжно и меланхолично звучит песня:
'Ты не плачь, моя красавица,
Расстаемся мы всего на десять лет.
Проводи солдата до околицы,
Помаши ему платочком вслед'.
И в разрыв с горечью и иронией песни вспыхивает
издевательски бодрый, по-солдатски лихой припев:
'Проводи солдата до околицы,
Помаши ему платочком вслед'.
'Не тумань слезой ты глазки карие,
Перестань по милому тужить.
Хорошо на службе государевой,
Хорошо у нас в полку служить.
Хорошо на службе государевой,
Хорошо у нас в полку служить.
А вернется милый, весь израненный,
Ты не плачь, глядя на костыли.
Зато грудь увешана медалями,
И в ефрейторы его произвели.
Зато грудь увешана медалями,
И в ефрейторы его произвели.
А коль милый вовсе не воротится,
Не горюй - тебе, вдова, почет,
Значит, он за подвиги геройские
Похоронен за казенный счет'.
С а ф о н о в. Шш!.. Тихо!..
Солдаты замерли. В дверях офицерского зала появился
Золотарев. Молча оглядел неподвижных людей хмурым
взглядом, вполголоса отдал подскочившему рябому
ефрейтору короткое приказание, повернулся и ушел.
Солдаты вышли из оцепенения.
В а с и л и й (тихо). Гриб поганый! Что он?
Р я б о й. Музыку отставить.
В а с и л и й. Вот оно что!
Р я б о й (помолчав). А песню ты эту брось...
В а с и л и й. Разве нехороша?
Р я б о й. Не то что нехороша, а брось. Позабудь. Есть в ней это... словом, недозволенный дух. Понятно тебе?
В а с и л и й. Не пойму. Это какой же такой дух?
Р я б о й. Ты насмешки не строй. Я тебя жалею, потому что ты отроду дурной. Нарвешься - за тебя всем отвечать. Я по доброте характера молчу. А спросят - я скажу. Хоть серчай, хоть нет. Мне не расчет за тебя пропадать.
В а с и л и й. По доброте! Все мы добрые, пока шкура в целости. А я вот злой.
С а ф о н о в. На кого же?
Р я б о й. Сам на себя.
В а с и л и й. И верно, больше на себя. Что я за человек? Была душа человечья, да и ту где-то обронил. Трусом стал, хуже бабы!
С а ф о н о в. Хо! Сказал! И давно ли?
В а с и л и й. Сам не пойму. Сколь я себя помню, у нас в слободе отчаяннее меня человека не было. Кто в Заречье Ваську Барыкина не знал? Что малолетком был - мальчишками коноводил, что в мастерской... Образования у меня нет, но мысль у меня была просторная. Страху я даже вовсе не понимал. Семейства у меня нет и не было. Капиталу тоже. Трястись, стало быть, не над чем. Здоровьем я и посейчас крепок. Голова да руки - вот и все хозяйство. Жил на ломаный грош, да никому не кланялся - гордость имел. И несправедливости никакой не терпел, хоть и били меня за это. Я так понимал лучше сдохнуть, чем жить холуем. Цена мне семь с полтиной в месяц, а душа у меня не продажная...
Р я б о й. Молодой! А били - мало.
С а ф о н о в. Хлебом не корми - дай ему поговорить. И говоришь-то глупо. Первее русского солдата на свете нет, его не купишь! Русский солдат Альпы-горы прошел, семь столиц ему покорились...
В а с и л и й. Вот я и думаю. Стало быть, ничего я не боюсь. Ни тюрьмы, ни сумы. О боге я до сей поры не задумывался. Надобности не было. Помирать всем когда-нибудь надо. Что ты со мной сделаешь? А вот как надел казенную шинель, она ко мне и прилипла. Василий, да не тот! Не по рассуждению живу, а по команде.
Р я б о й (машет рукой, отходит). Я тебя не слушаю.
В а с и л и й. Скатертью дорога. Так вот: заслышу где-нибудь: 'Смирррна!..' - так руки сами по швам и голову словно кто шибанет, этак вот. (Жест.) Сам удивляюсь. И на все молчу. Этакий вот гриб поганый, болячка...
С а ф о н о в. Тише, Васька!..
В а с и л и й. Что тише? Я и не говорю ничего... (Продолжает.) Мозглявый весь, что в нем? А вот может меня в затмение привести!
С о л д а т. Лютый он человек.
В а с и л и й. Не в том корень, что лют. Мало меня били? Или я аресту боюсь? Душу у меня арестовали - вот что! Иной раз чудно становится - неужели и я вот такой образ приму? (Показывает на Романчука, лежащего под шинелью.)
С а ф о н о в (шепотом). Тише ты, Васька! Тебе говорят?
В а с и л и й. Он спит.
С а ф о н о в. Как же! (Окликает.) Иван Акимыч! Романчук! Ваня!
С о л д а т. Спит.
В а с и л и й. Погоди, я попытаю. Романчук! Живо! Господа офицеры требуют!
Р о м а н ч у к (вскакивает). Чего? Ась? Сейчас! Спал я?
Смех.
В а с и л и й. Тебе видней! Ух, денщицкая душа! Как встрепанный вскочил. Спал, говоришь?
Р о м а н ч у к. Что за разговор - денщицкая? Денщик, да не босяк! Чем противозаконные-то песни петь...
В а с и л и й. Ах ты, суслик! Небось рай во сне видел, а?
Р о м а н ч у к (обиженно). При чем тут может быть рай? Такими словами не шутят!
В а с и л и й. Какие шутки... Слышь, ребята: прошлый год окопались мы под Ляояном. Ходили до того два раза в атаку, все без толку, еле ноги унесли. Сидим. Наутро, стало быть, опять наступление. Перед наступлением для поднятия духа заявляется в роту долгогривый с проповедью. Пьяный, лыка не вяжет: 'Вы-де, говорит, мужичье, хамово племя, норовите, как бы домой подрать, а за честь русского оружия не почешетесь. Так что поблажек вам теперь не будет. Будете гореть в адском огне вместях с крамольниками и нигилистами. А в рай, по новому положению, будут допускаться только господа офицеры, а из вашего брата - георгиевские кавалеры и павшие в бою за отечество. Понятно или нет?' Тут вон этот гусь с перепугу осмелел и спрашивает: 'А как же, например, денщики? Будут их допускать в рай или же нет?' Батя подумал и
