мутнеет и становится пенно-белой с прозеленью, такой, как седина у очень старых людей.
Так проходит еще один день. Медленно гаснет над нами темная летняя заря. Она цветисто, пестро отражается в зеркале реки, по которому временами пробегает какой-то едва заметный шорох, какая-то легкая, девически трепетная дрожь... Тогда самое зеркало на мгновение заволакивает чем-то неуловимо прозрачным и грустным, исчезающим так же внезапно, как и появилось. И снова, мерцая почти невидимо для глаза, светится тем же ласковым отраженным светом стеклянная рябь реки.
Наступает вечер. На нас наваливается мохнатая темнота. Город на правом берегу притаился и молчит. Лишь едва приметно процарапывают темноту зеленые и красные огоньки бакенов. Они приглушены, как все огни в это первое военное лето. Вскоре из темноты бьет в лицо мягкий предрассветный ветер.
Я сменяюсь и иду к трапу. Становится свежо.
Я думаю о Тоне, с которой так и не увиделся по милости нашего боцмана. Ясно, что это он во всем виноват. Другой на его месте, конечно, отпустил бы меня на часок. Ведь Тоня живет возле гавани. Но с боцманом говорить бесполезно.
Парамон Софронович Сероштан родом из Радуля. Ему под пятьдесят. Раньше он плавал капитаном на одном из пассажирских судов Днепровского пароходства. У нас на 'Кремле' его недолюбливают.
Как известно, большинство днепровских капитанов и лоцманов ведет свой род от радульских староверов и калибердянских рыбаков. Их деды сплавляли через пороги шаткие гребенки плотов, а отцы плавали на деревянных берлинах и барках. Радуль и Калиберда да еще, пожалуй, Лоцманская Каменка испокон веку были водницкими селами.
Нельзя сказать, чтобы Сероштан был шибко грамотен. И умным его не назовешь. Он просто хитер и упрям, как бык. У него красная иссеченная морщинами бычья шея, кустистые брови над выцветшими глазами и низкий лоб. Ходит он всегда медленно, тяжело ступая сапожищами по палубе. Стоит ему спуститься в пустой кубрик, как там сразу становится тесно.
Зато все днепровские перекаты боцман знает назубок.
Рассказывают, будто однажды, аккурат на пасху, Сероштан свернул с фарватера и, поскольку его родное село залило водой, умудрился подвести двухдечный пассажирский пароход к своей хате, где, как ни в чем не бывало, заприколил судно, привязав его, словно кобылу, к плетню. А надо сказать, что в это время на пароходе были пассажиры, которым по милости капитана пришлось потерять больше суток.
О Сероштане рассказывают и другие чудеса. Хочешь - верь, хочешь - нет. Наши хлопцы мастера по части 'травли', и им ничего не стоит выдумать какую-нибудь историю. Тем более если эт касается Сероштана, который у всех сидит в печенках.
Лишь одно не подлежит сомнению: Сероштан не только упрям, но и дотошно скуп. Ветошь и ту он выдает с таким видом, будто расстается с золотом. Нет, с ним определенно не стоит возобновлять разговора, чтобы отпустил на берег. Его не упросишь.
Мысленно я ругаю боцмана на чем свет стоит. Наделяю его обиднейшими прозвищами. И, как нарочно, сталкиваюсь на баке с самим боцманом.
- Сменился? - спрашивает он густым голосом обыкновенного дядьки.- Топай в таком разе до командира.
- А чего я там не видел?- спрашиваю я и нарочно зеваю.
- Пономарев...- Сероштан мрачнеет.- Сполняй, когда приказывают.
Командиром у нас на 'Кремле' старший лейтенант Семин. Вот с кем команда живет душа в душу. Не было еще случая, чтобы Семин повысил голос. Он не требует, как некоторые, чтобы перед ним вытягивались в струнку. Но зато как бы тихо он ни отдал приказание, можете не сомневаться, что оно будет выполнено немедленно, без пререканий.
К тому же Семин высок, статен и красив. Кажется, что это про него сложили песню: 'Ты, моряк, красивый сам собою...'
Раньше Семин служил на Черном море, на ЧФ.
Но случилось так, что он проштрафился и его списали. Так он очутился на 'Кремле'.
Вот к нему бы я охотно обратился насчет увольнительной, Семин бы мне не отказал. Да только случилось так, что он еще с вечера закрылся в кают-компании с начальником штаба флотилии и командирами других кораблей. Ну а с совещания его, известное дело, не вызовешь. И вот оказывается, что Семин меня зовет к себе. Я стучу в дверь. По кают-компании слоится дым, сизыми простынями висит в воздухе. На столе блокноты, стаканы с остывшим и недопитым чаем. Совещание уже кончилось, и командиры прохаживаются, разговаривают. Некоторые в расстегнутых кителях.
- Пономарев? Давай, заходи.
Семин подводит меня к начальнику штаба, который, вытянув длинные ноги, развалился в кожаном кресле. Тот смотрит пристально, словно оценивает.
Поручение не так уж сложно. У начштаба в Киеве семья. Мать, жена, двое деток. Живут они на улице Кирова, шофер знает. Мне надлежит помочь им собраться в дорогу. Упаковать вещи, отвезти на вокзал и усадить в вагон. Вот билеты и ночной пропуск. Машина всецело в моем распоряжении, она стоит возле Спасского причала. Поезд отходит в восемь часов утра.
Эвакуация, эвакуированные... Впервые я слышу эти слова.
- Ясно, Пономарев? - спрашивает Семин.- Справишься? Учти, я тебя рекомендовал. Остается всего четыре часа.
- Будет выполнено, товарищ капитан первого ранга,- я козыряю начальнику штаба.- Разрешите идти?
На минуту я забегаю в кубрик и оставляю бушлат. Ленька спросонок спрашивает, куда это я собрался в такую рань, но я ему отвечаю: 'Спи'. Надо спешить.
Шофер дремлет в машине, не выпуская баранки из рук. На Верхнем Валу нас останавливает патруль. Присвечивая карманным фонариком, двое тщательно проверяют пропуск. Рядом в одном из окон небольшого дома мигает лампа, и патруль устремляется к дому с криком 'свет!'
Город лежит в темноте.
Проезжает грузовой трамвай. Его синие лампочки отбрасывают какой-то мертвящий свет.
Вместе с шофером поднимаемся по пропахшей кошками лестнице, будим хозяев. В квартире начинается переполох. Что взять с собой? Что оставить? 'Ведь мы уезжаем только на время, ведь правда? - жена начштаба смотрит жалкими глазами.- Ведь мы недели через три вернемся, ведь да?' Она узнала об отъезде только из записки. Она совсем, совсем не готова. Все это так неожиданно, так внезапно. Посреди ночи...
У нее на руках кричит, захлебываясь горячим плачем, грудной ребенок. Второй, мальчик, стоит насупившись и держится за юбку. Старушка в капоте суетится, пытается засунуть в чемодан мясорубку, как будто это самая необходимая в дороге вещь.
С грехом пополам мы упаковываем чемоданы, связываем узлы. Чемоданы такие тяжелые, что их трудно оторвать от пола. Женщины в последний раз смотрят на голые ободранные стены. Плачут. Старушка срывается с места и бежит к комоду, на котором осталась какая-то семейная реликвия. Это фотография в рамке из крымских ракушек.
Позже, конечно, окажется, что самое необходимое было в спешке забыто и оставлено дома. Шерстяные кофточки, теплое белье. Позже женщины будут вспоминать банки с клубничным вареньем (они стоят в буфете, внизу), кастрюли, ложки, глубокие тарелки... Все это будет позже. А пока мы торопим их, усаживаем в машину и везем на киевский вокзал. На улицах уже светло.
Вокзал набит битком. Вагоны берутся штурмом. Люди передают чемоданы в окна, лезут на буфера и на крыши. С помощью военного коменданта нам удается втиснуться в служебное купе к проводникам. С поезда соскакиваем уже на ходу.
- Фу ты, черт,- говорит шофер и вытирает бескозыркой взмокший лоб.- Как тебе это нравится, старшина? Похоже, весь город садится на колеса. Великое переселение народов да и только.
Привокзальная площадь во власти беженцев. Лежат на вещах, завтракают, устало перебраниваются. Какая-то женщина склонилась над головкой дочери, перебирает светлые волосики... Идет старик с медным чайником, останавливается и, запрокинув бороду и открыв беззубый рот, ловит им тугую струю воды. У девочки лет четырех за плечами котомка с биркой. В котомке, наверное, платьице. На бирке химическим карандашом выведены печатными буквами фамилия и имя ребенка. Это на тот случай, если мать потеряет
